И она полезла в тот самый сундук, в котором только что шарила ее постоялица. Достала чистую холстину, протянула женщине и улыбнулась.

Майрико поблагодарила. Она ничего не чувствовала. Глухое равнодушие поселилось в душе. Ничего не хотелось.

В бане целительница разделась, забралась на холодный полок, сжалась там, привалившись к смолистой стене, и замерла. Никогда в жизни ей еще так сильно не хотелось разрыдаться. Но приходилось молчать и смотреть на судорожно сцепленные, побелевшие пальцы. Если сейчас заплакать, то уже будет не остановиться, и придется вернуться в избу с опухшим лицом. Нельзя.

Поэтому лекарка сидела, глядя перед собой, и повторяла, как заклинание одно и то же слово: "Нет, нет, нет, нет, нет…" Ничего другого на ум не приходило. Ненавидела ли она Дарину? Нет. Злилась ли на Клесха? Нет. Верила ли в его верность? Нет. Может ли надеяться, что все станет, как прежде? Нет.

Нет, нет, нет, нет.

Поэтому она снова и снова повторяла это "нет", которое вдруг стало казаться исполненным смысла.

Нет, нет, нет, нет.

Почему? Почему так глупо все в ее жизни? Она никогда не считала себя наивной дурочкой. Знала, что у Клесха были другие женщины. Вот только прежде ее это не ранило. Он проводил в дороге большую часть жизни. Как тут упрекнешь? Да и с чего бы ему хранить верность, если Майрико сама от него отказалась?

Но… прежде обережница точно знала свое место в жизни любимого мужчины, знала, что отличает ее от прочих. Она была особенной.

К ней он возвращался раз за разом — к единственной, первой.

А теперь, кто она ему?

И страшное понимание накрыло с головой.

Ей нет места в его жизни. И никогда уже не будет. Потому что есть женщина, которая любит его так, как не сумела она. Да, они не ровня, да, они не похожи, но она дала ему то, чего никогда не даст Майрико. Дом, семью, детей, свою любовь. Настоящую, которая не требует ничего. У нее только одна мольба: будь рядом!

Лекарка уткнулась пылающим лбом в колени. Ее соперница умна. Красива. Спокойна. Она ничего не просит. А отдавать готова многократно. Вот почему он остался. И Майрико знала — он никогда не предаст Дарину. Знала об этом и сама Дарина. Потому и любила его. Если было что-то в характере Клесха особенного, так именно это. Преданность. Потому он и не забыл Майрико ее глупости. Она замахнулась на самое дорогое — на доверие. Подобное он так и не смог простить. Пытался. Но не смог.

А потом в своем странствии встретил красивую вдовушку. И когда спустя несколько лет вернулся, проезжая через деревню, увидел ребенка. Сына.

Клесх не помнил ни отца, ни матери. У него не было семьи. Он не знал ласки и заботы. Ему не у кого было этому учиться. Он бы и не научился, скорее всего. Особенно после предательства Майрико. Если бы не Дарина.

Женщина, которая приняла его таким, каким он был: одиноким, вспыльчивым, ожесточенным, изуродованным. Приняла и неуловимо смогла переменить. Выпестовать в нем все то, что не удалось Майрико. Взрастить, взлелеять, воспитать, словно ребенка. И правда, ведь после своей пятилетней отлучки Клесх вернулся совсем другим. Тогда Нэд решил, будто это скитания по дорогам выбили из парня дурь. Нет. Никто не понял. И Майрико не поняла. Он стал ровнее и спокойнее не от скитаний, не оттого, что осознал свои ошибки и повинился. А оттого, что нашел пристанище, дом.

Баня протопилась, уже можно было мыться, дрова весело трещали в печи, над чаном с водой курился пар. А Майрико все сидела и сидела, закрыв глаза.

Она никогда его не вернет. Она думала, они помирились. Нет. Ей просто позволили быть. Потому что она цеплялась за него, ходила след в след, как собака. И он не смог отказать. Тот прежний Клех смог бы. Этот, которого сотворила Дарина — не смог.

Да и что такого? Они бы ведь никогда не встретились. И жила б себе Майрико вполне счастливо, веря в то, что по-прежнему остается для него единственной, как он всегда был единственным для нее.

И вдруг глухое отчаяние поднялось в груди. Ну и пусть! Пусть! Пусть будет эта семья. Она сделает вид, что ничего не знает. Никогда не спросит. Никогда даже не подумает упрекнуть, да и за что? Будет молчать. И все станет, как прежде.

И тут же тихая тоска сдавила горло. Не станет. Все уже не как прежде. Он с ней, но она для него лишь прошлое. Прошлое, за которое он цепляется, потому что не может человек жить без корней. А у них — воспитанников Цитадели — корни вырваны. Ей не вернуться в свой род. Ему… ему вообще некуда возвращаться. И они были почти семьей. Первые друг у друга. Любимые друг другом.

Но теперь у Клесха есть сын, дочь, жена. Ему незачем держаться за Майрико. Вот почему раз за разом он бежит от нее. Вот почему не может остаться. Умом не постиг еще, что они чужие, но сердце уже не отзывается на воспоминания. И, наверное, Клесх чувствует самообман и душит это в себе, не верит. Она не нужна ему. И не понадобится больше. Если только семья его не сгинет, и горе само не швырнет к той, что всегда готова принять.

Однако ж… если сгинет семья, разве сможет утешить в этой потере Майрико?

Целительница встала, налила в ушат горячей воды и опрокинула на голову, затем ковш холодной, снова горячей, снова холодной. И так до тех пор, пока мысли не успокоились. Теперь она знала что делать. И плакать больше не хотелось.

Она готовила взвар прямо в избе Дарины, в ее печи. Шептала, щедро лила Дар, не жалея, сыпала травы. Она была очень сильной целительницей. Сильнее прочих. У нее получится.

— Вот, — Майрико повернулась к хозяйке дома, которая пряла при свете лучины. — Это снадобье очень сильное. Очень. Его мало. Вам — каждому по ложке. Тебе и детям. Выпьете, чтобы не болеть.

Женщина вскинула глаза на обережницу. Она слышала о подобных зельях. Стоили они столько, что можно было три деревни продать в закуп, а не наскрести и половины цены.

— За что мне почет и радость такая? — осторожно спросила Дарина, принимая кувшинец с зельем.

— Это не почет. И не радость. Ты в тягости. Я вижу. Детей твоих нет. А когда вернутся, не будет меня. Поэтому выпейте все, чтобы ни ржа, ни иная какая хворь к вам не прицепилась. Милости тут нет никакой. Глава приказал людей оберечь. И так Ходящие лютуют. Ежели от немочей умирать начнем, и вовсе не останется нас. Бери. Но помни: выпейте все.

Дарина благодарно кивнула. Майрико же помолчав, добавила:

— Тут ровно на вас. Смотри, от щедрот своих иным кому не дай. Остальных я завтра очищу. И тебя тоже. Но дети могут вернуться захворавшими, тогда как бы не умерли, да и тебе не сбросить бы плод. Поняла?

Хозяйка кивнула и вдруг сказала:

— Хорошая ты. Я знаю, снадобье это немалых денег стоит. Не мог ваш Глава такое приказание дать. Ты детей моих пожалела не как обережница, как женщина. Исполать тебе.

— Не за что, — сказала Майрико и отвернулась.

Ей было мучительно горько. Она не чувствовала себя ни доброй, ни щедрой. Хотелось завыть, забиться в угол и сидеть там, пока глухая тоска не отступит. Когда-то же должна она, окаянная, схлынуть!

— Завтра я уеду. Кувшинец не затеряй, — сказала целительница, собирая в заплечник травы.

— Не затеряю, — улыбнулась Дарина.

Ночью поднялся ветер. Майрико проснулась и лежала, глядя в темноту, вслушиваясь в неистовые завывания. Где-то хлопали ворота. Надсадно, страшно. Грохотали на ржавой петле. Ветер рвал крыши, выл в трубе, ударялся об стены дома — бревна стонали и, казалось, подрагивали. Стенал тягуче и грозно лес за тыном. Вот тяжко заскрипело, заревело и рухнуло где-то дерево…

Дарина села на лавке, положив ладонь на живот. Обережница Даром своим узрела то, что неведомо было пока досужим кумушкам. Дарина носила под сердцем дитя. И сейчас это сердце отчего-то щемило предчувствие горькой беды. И рука сама собой легла на начавший едва заметно округляться стан.