— Ураган идет… — прошептала целительница со своей лавки.

Дарина поспешно стала одеваться. Сама не зная зачем. Достала из сундука котомку, сунула в нее кувшинец с зельем и замерла, прижимая свою драгоценность к груди.

— Ты что? — окликнула ее гостья. — Испугалась?

Женщина ответила в темноту.

— Маятно мне. Воет страшно. Как бы крышу с избы не унесло…

И словно в подтверждение ее слов где-то яростно взревело, затрещало…

Майрико вскочила на ноги, поспешно вздевая штаны, натягивая рубаху. Выдернула из-под лавки свой заплечник.

— Иди сюда…

Эльха весь горел. Приложить руку к нему лишний раз было страшно, казалось, на ладони сразу же вскочит волдырь. Мальчишка метался в бреду. Не помогали ни питье из малины, ни липовый цвет с медом.

Тетка Любляна с ног сбилась, пытаясь выходить несчастного. Послали бы сороку за целителем, да так сталось, что вестницу выпустили днем раньше, чем с Эльхитом приключилось. Староста отправил птицу в сторожевую тройку с черной ниткой на лапке. Теперь в деревне ждали ратоборца.

Неспокойные дни стояли. По жаркому иссохшему лесу сновали волчьи стаи, а ночью под тыном собирались и выли оборотни — чуяли людей, да подобраться не могли. Такое страшное соседство пугало. Хоть и был тын надежно защищен, но Ходящие разогнали дичь, заставляли беспокоиться скотину. Коровы со страху почти перестали доиться. Ежели так пойдет и дальше — вовсе голод настанет в веси. Еще и жарево это — солнце. Что ни день, землю палит. Избы вон замучились водой обливать, чтобы уберечь от красного петуха.

Потому, когда с Эльхитом случилось, вестницы в деревне не оказалось.

Да и то — нешто невидаль какая? Пошли мальчишки в лес до ближайшего озерца — в надежде настрелять какой-никакой птицы. А вышел на ребятишек волк. То ли подранок, то ли одинец, из стаи изгнанный. Замер хищник, глядя колючими зелеными глазами на пятерых босоногих детей, замерли маленькие охотники, понимавшие, что легкими тонкими стрелами матерого не убить, только разозлить. Думали, постоит, как иной раз бывает, поглядит да потрусит в чащу.

Не тут-то было. Зверь подобрался и длинным прыжком махнул вперед. Мальчата порскнули в стороны. В страхе и панике никто не увидел даже, как страшный хищник настиг Эльху, повалил наземь, и клыкастая пасть сомкнулась у паренька на руке. Волк и человек покатились по сухой траве, а потом зверь стремительной тенью сорвался с простертого тела и исчез в чаще.

Только окровавленный, перепуганный Эльхит остался лежать, зажимая разорванную руку.

Раны брату Клёна промывала сама, в ужасе поджимая губы — прокусы оказались глубокие и рваные — до самой кости. А потом дядька Гляд держал орущего сестрича, пока знахарка закладывала тому в раны целительную мазь. Да еще зверина проклятущая сдернула с братца защитный оберег; видать, лопнул шнурок науза, пока мальчик и зверь катались по земле…

Мазь не помогла. Или помогла плохо. К ночи у братца начался жар. Сестра до утра не спала, то обтирая его водой с уксусом, то давая пить, то щупая огненный лоб. Эльху бил озноб, он невнятно бормотал, вскрикивал. Тетка Любляна гнала Клёну спать, но девушка не могла заставить себя улечься. Сидела на полу возле Эльхиной лавки и беззвучно плакала, едва Любляна отходила или ложилась хоть ненадолго вздремнуть.

Он был такой маленький, такой беззащитный. Потные волосы прилипли ко лбу и вискам, сухие губы приоткрывались, и дыхание сипло рвалось из груди. Клёна смотрела на застывшее мученическое личико и вытирала катящиеся по щекам слезы.

К утру рука под повязкой опухла, воспалилась, начала смердеть и гнить.

Снова приходила знахарка, промывала рану заговоренной водой, пропущенной через уголек, шептала, накладывала мазь.

Дядька Гляд седлал лошадь и отправлялся за Дариной. Клёна слышала, как он сказал на прощанье жене: "Только б не помер парень до матери-то. Хоть бы попрощаться успели".

От этих страшных слов у сестры закружилась голова, и девушка привалилась к стене избы, чувствуя, как немеют ноги. Эльха? Умрет? Хранители светлые, да что за нелепость? Разве может Эльха умереть? Да от чего, от укуса всего лишь! Не горло ж ему разорвали! Куда страшнее раны получали охотники, и выживали ведь!

Знахарка сказала — буде не станет парню лучше, утром придется руку отсекать. Но в голосе старухи Клёна не слышала уверенности.

— Бабка Звана, а ежели отсечь, поправится он? — со слезами в голосе спрашивала девушка.

Старуха в ответ качала головой, мол, все в воле Хранителей. Молись за братца.

Весь день Клёна провела рядом с Эльхой. Лучше ему не становилось. А вот хуже делалось, да… Прежде лежащий смирно, теперь он взялся стонать и метаться, раздирать здоровой рукой повязку, рвать на груди рубашонку.

Назавтра ждали возвращения дядьки Гляда с Дариной.

Клёна не спала уже вторые сутки. От страшного беспокойства не чувствовала ни рук, ни ног. Ей все казалось — покуда она не заснет, Эльхе ничего не грозит. Не может он умереть, когда она рядом! Однако усталость брала свое.

За окном повисла черная глубокая ночь. Прикорнула на полатях тетка Любляна — намаявшаяся за эти дни: сама тяжелая, ребят восьмеро, скотина, дом, Эльха захворавший — все на ней. Тихо стало в избе.

Клёна прижалась лбом к сеннику, на котором лежал Эльхит, и беззвучно молилась — просила Хранителей уберечь братца, дать сил перемочь недуг. Мало-помалу дыхание мальчика выровнялось, и он впервые за все обороты задышал спокойно и ровно.

Сестра беззвучно расплакалась от облегчения. Молитва ее была услышана. Пойдет Эльха в жилу. Вон даже гореть перестал, теперь хоть руки докоснуться можно, а то пылала, как головня из печи. С этими мыслями Клёна провалилась в глубокий сон.

Ей снилось, будто брат поправился, сидит на лавке и глядит на нее внимательно, но отчего-то без узнавания. В темноте его лицо казалось белым-белым, а глаза отсвечивали зеленью. Клёне сделалось жутко, но Эльха беззвучно спустился на пол и склонился к ней, словно принюхиваясь, ткнулся в ухо мокрым носом, заскулил, лизнул щеку…

Тьфу ты!

Юрса!

Девушка распахнула глаза и выпрямилась. В темноте сияли отливающие зеленью зрачки, а внимательный взгляд не отпускал. Толстый хвост постукивал по полу.

— Юрса, чего тебе? — шепотом спросила Клёна псицу, вздумавшую ее будить, и потрепала беспокойную по широкому лбу.

В ответ собака тихо и тревожно заскулила.

— Да что ты? — по-прежнему шепотом спросила девушка и замерла — дверь в сени оказалась приоткрыта, а Эльхина лавка… пуста.

— Где он?

Клёна вскочила и направилась из избы, но собака преградила ей путь, уселась перед раскрытой дверью и глухо зарычала.

— Юрса, ты что?

Девушка испуганно отпрянула. Своя-то она своя, да в дому не хозяйка. И мирная белая, словно первый снег, Юрса может легко броситься на гостью.

— Девочка, что с тобой? Я не пойду из дому, я только в сени выгляну. Эльхи, видишь, нет? Эльха! Эльха, ты там? Юрса, выпусти меня!

Она говорила шепотом, боясь разбудить умаявшуюся хозяйку и ребятишек.

— Выпусти меня, хорошая…

Но псица снова глухо зарычала.

— Тетка Любляна! — негромко позвала Клёна, боясь шевельнуться.

— Чего? Чего стряслось? — сонно отозвалась с полатей тетка и вдруг осеклась. Села, словно прислушиваясь.

— Меня Юрса в сени не пускает. Эльха поднялся, до ветру пошел, а я заспала, ты уж скажи ей, чтобы дала пройти… Ему, видать, худо стало, не отвечает даже!

Тетка в ответ молчала.

Клёна повернулась и в потемках увидела, как Любляна встала и подошла к собаке. Юрса преданно завиляла хвостом, но была так огрета по морде ладонью, что обиженно взвизгнула.

— Тетка Любляна, ты…

Женщина не ответила и даже не обернулась, а как была в исподней рубахе, вышла в сени. Клёна кинулась за ней и замерла на пороге — чистый лунный свет лился через открытую дверь. Сени были пусты. Любляна же шла к воротам чудной, какой-то незрячей походкой.