Он беспокойно встал, скривился, одернул тесный черный сюртук.

— Господи, спаси и сохрани. Пожалуй, лучше всего будет завтра двинуть дальше. Незачем здесь задерживаться.

Прихрамывая, он сделал несколько кругов вокруг колодца. Церковь св. Николая предупреждающе ударила в колокол, один-единственный раз, и звук этот долго дрожал в воздухе.

— Да где ж он увяз, этот парень!

Сердитые крики возле ворот. Герман поспешил туда. Одна створка приоткрылась, и в щель пулей выскочил перепуганный Длинный Ганс. За ним бежал стражник с бердышом на изготовку.

— Ах ты, охальник! Ах, свинтус! Убирайся отсюда, пока цел, сказано тебе!

Стражник, понятно, никак не мог угнаться за долгоногим парнем. Только размахивал бердышом и бессвязно кричал.

— Что случилось-то?

Длинный Ганс утер потный лоб и смущенно улыбнулся.

— А, ничего особенного. Коммерцией верховодит стражникова жена, а она вроде как маленько помешалась на любви, и коли ты чужак, надобно иметь снисхождение и пойти навстречу. А он нас накрыл, аккурат как она опять ко мне подступила и я собирался удирать. Экая бабенка! Но припасы я получил, и выпивку тоже. А еще пустые мешки для подстилки.

Длинный Ганс расстелил на уступе возле стены четыре мешка из-под муки. Потом он принялся опорожнять вместительные карманы своей куртки и извлек оттуда половину копченого гуся, толстенную ливерную колбасу, соленые огурцы, несколько караваев хлеба и три бутылки красного вина. А под конец с торжеством продемонстрировал большой огарок восковой свечи. Герман глаза вытаращил.

— Неужто в Фельзенхайне этакая дешевизна? Всё за один талер?

— Ну, талер вообще-то остался при мне. Но еду я не крал, вы не думайте.

— Иоганнес, ты удивительный человек. Я иной раз думаю, уж не ближе ли ты подошел к мирскому величию, чем я, хоть ты всего-навсего деревенский простак без манер и воспитания. Что ж, закусим с Богом.

Чтобы восстановить свой авторитет и хозяйскую власть, Герман прочитал по-латыни застольную молитву, для верности дважды, голосом глухим и протяжным. Длинный Ганс благоговейно внимал. Он уважал ученость друга, хотя в остальном смотрел на него с ласковой снисходительностью и легким презрением.

— Прошу к столу!

Герман вонзил зубы в нежную гусятину — капельки жира выступили в углах рта. Длинный Ганс отрезал огромные ломти ржаного хлеба и, устелив их жирной, сизовато-розовой ливерной колбасой, отправлял в рот. Огурец сочно хрустел на зубах. Красное вино глухо булькало, когда они прихлебывали прямо из горлышка. Оба стонали от наслаждения, взгляд затуманился. Смак и тепло еды алыми розанами цвели у них в горле. Герман обеими руками набил полный рот и с туповатой алчностью провожал взглядом огромные куски, которые исчезали в пасти Длинного Ганса. Запасы провианта таяли на глазах. Причмокивая, Герман облизал жирные от гусятины пальцы и ощупал щетинистый подбородок — не застряли ли там крошки хлеба. Длинный Ганс методично грыз гусиный остов, перемалывая его в тонкую костную муку. По очереди они осторожно прикладывались к последней бутылке. Ведь надо было приберечь глоток-другой для защиты от ночного холода.

Колокола св. Николая ни с того ни с сего разразились тремя гулкими ударами. Герман рыгнул, глухо, раскатисто. Он обернул мешковиной до крови стертые ноги, расстегнул жилет и штаны, с отвращением глядя на свое бренное тело, уже раздутое, как всегда после еды.

— Посмотри на меня, Ганс! Посмотри на это жалкое существо! Тьфу!

Шейные механизмы Длинного Ганса глухо щелкнули — он проглотил гусиную грудину и недоуменно воззрился на Германа.

— А чего тут особенного, чтоб смотреть?

— Распроклятая, жалкая плоть! Черт бы ее побрал! Разве же тело не свинцовое ядро на ноге, не громоздкое иго тяжелой, мертвой реальности! Посмотри на меня! Ноги сплошь в узлах от расширения сосудов, плоскостопые ровно утюги, живот отвис, спина сутулая, голова в струпьях, а прыщи растут как мухоморы. Черт побери! А ведь всего два года назад я был красивым молодым кавалером, фельзенхайнские женщины валом валили в церковь поглазеть на мою персону и бросали на меня масленые взгляды, когда я клал им в рот облатку. Елена и я, мы были тогда красивой парой. Хорошо помню последний наш вечер, я читал вслух из «Новой Элоизы», а Елена плакала, и мы решили расстаться, внять голосу Добродетели и Долга, а не Любви… Я покрывал поцелуями ее белую ручку, и мои горячие слезы падали на ее обнаженное плечо… Боже мой…

Герман задыхался от волнения и утирал глаза уголком мешка. Длинный Ганс наморщил лоб.

— Чудно все это.

— Варвар! Сердца у тебя нет!

— Почему? Есть. Чудно, что вас выгнали, если все было этак невозможно чисто и добродетельно.

— Осел! Дикарь! Как ты смеешь пускаться в подобные инсинуации!

— Господи, вы же сами, пастор, говорите, что плоть слаба и…

— Молчи! Ни слова больше! Самоед несчастный! Тебе этого не понять. Чистое, благородное пламя. Ты-то сам знай кувыркаешься с похотливыми служанками да вальдштайнскими бабами, где ж тебе, варвару, уразуметь…

— Ну-ну, пастор, успокойтесь. Я ничего плохого в виду не имел.

Под сенью ореха воцарилось молчание. Длинный Ганс подтянул колени к подбородку и задумчиво, миролюбиво смотрел прямо перед собой. Герман вздохнул и поправил вокруг себя мешки. Его грызла смутная тревога, он места себе не находил.

Закат пылал победными красками, розовые облака спешили по эмалево-синей небесной тверди, чтобы ринуться в огромный костер и исчезнуть. Деревья отбрасывали длинные тени, которые мало-помалу ползли вверх по ярко освещенной городской стене. Вся природа широко открытыми глазами смотрела на солнце. Безмолвные птицы повернули головы, прислушиваясь к сокровенному звуку. Нивы дремали в неподвижности. Прозрачно-синий мрак сочился из земных расселин. Незаметно небесная синева темнела, будто под синим стеклом угасал источник света. Лишь воды Малапаны еще несколько времени поблескивали как небрежный золотой росчерк на карте вечера. Орешина натянула одеяло мрака, закрыла глаза и уснула, поникнув головою.

— Посмотри на закат, Длинный Ганс. Какая красота. Солнце нынче было горячим, недобрым. Хлестало нас своей белой плетью, так что мы изнемогали и воздыхали к небесам. Но вот настал вечер, солнце выжгло из себя всю отраву. Нынче мы видели светило как злобный белый диск, и однако же в его плоти скрытыми возможностями хранились все эти краски. В минуту смерти оно реализовало свою сущность.

— Не пойму я, о чем вы толкуете, пастор. Солнце ведь всегда солнце. Что днем, что вечером.

— Конечно, ты прав. Но я говорю не о том, что есть, а о том, что бы могло быть… Знаю, мечта о воскресении и преображении абсурдна и нелепа, а все же она не теряет своей странной заманчивости.

— Вы не верите в воскресение, пастор? А ведь каких-то две недели назад рассуждали с кафедры о райских чудесах…

— Ну, это же по долгу службы. Теперь только простые души вроде тебя, Ганс, верят в такое. Если б ты, как я, читал большую французскую энциклопедию, которую шевалье приобрел для генеральской библиотеки, то смотрел бы на это иначе. Удивительный труд, составленный людьми умными и дерзкими. Я читал ее с ужасом, потому что она воистину уничтожала хрупкие остатки моей детской веры. И все-таки эта простодушная вера еще где-то живет. Священники, и я в том числе, — племя коварных обманщиков, а уж касательно моих коллег, особенно нашего чертова суперинтендента, это тем более справедливо. Но почему тогда они имеют такой успех? Помнишь косоглазую Кэте?

— Ясное дело, помню.

— Помнишь, как ее обманул коробейник?

— Да, жуткая была история. Сто двадцать талеров! Кто бы мог подумать, что у Кэте в чулке столько денег!

— Конечно, коробейник этот был корыстолюбивый соблазнитель и обманщик. Но отчего обман стал возможен? По какой причине? Причина одна: простодушная Кэте мечтала о любви, а кто посмеет отрицать, что чувство это святое и достойное, сколь бы смешными и горестными ни оказались его последствия.