— Я не в силах. Мои глаза…
— Ну, вы не прожили так долго, как я.
Начало смеркаться. Казанова вошел в Львицу сзади, и та зарычала от наслаждения. Малышка Мэрфи кипела от ревности. Дабы показать свою власть, она увлекла Бонифаса за китайскую ширму. Отвергнутый слуга отошел в сторонку, чтобы удовлетвориться собственноручно.
Начало смеркаться, и палачи, чтобы довести дело до конца, принялись отрубать преступнику ноги.
— Ваша слава несколько преувеличена, — прошептала голодная Львица.
— Pazienza…
— Курьезно, — сказал Гримм. — Он все еще жив. Сколько это продолжается?
— Меня не спрашивайте. У меня остановились часы.
Костер был давно разожжен, и палачи бросили изуродованное тело в огонь. Несчастный был еще жив, и его голова дернулась от боли, когда загорелись волосы, дернулась, точно Дамьен отказывался верить в происходящее или удивляться.
— Ну, господин де Рубан, вы слышали новость о Лизетт.
— Да.
— И теперь излечились от иллюзий?
— Может быть. Не знаю.
— В дальнейшем вам надо держать себя в руках.
— Понимаю.
— Но это в высшей степени курьезно. Он еще жив!
Толпа взвыла, когда покалеченное тело швырнули в огонь.
Сердце несчастного билось, он был еще жив.
— Смотрите, господин де Рубан. Вот что бывает с глупцами, которые самостоятельно вмешиваются в историю. У вас в мыслях было нечто подобное?
— Случалось пару раз… Но больше всего…
— Да?
— Я хотел выйти из истории.
— Но история этого не позволяет, господин де Рубан.
— Кажется, я это заметил…
— Нет, просто непостижимо… Он уже почти превратился в головешку, а голова дергается… Он еще жив!
Однако Гримм остался единственным зрителем. Давно смерклось, и слуги зажгли свечи. Ришелье стоял, погруженный в размышления, указательным пальцем раскачивая свои часы. На чистом золоте сверкал лучик света.
— Да, он жив! Это сенсационно…
Казанова с дамами, проголодавшиеся после любовных трудов, накинулись на еду. Альфонс, позабыв о всяческих рангах, рухнул в кресло — он был раздавлен.
— Вы устали, господин де Рубан?
— Да.
— Поглядим, не смогу ли я взбодрить вас застольной музыкой…
Ришелье подошел к клавесину и взял несколько аккордов, перешедших в странную мелодию. Альфонс выпрямился в кресле, но те, кто был занят едой, похоже, ничего не слышали.
И Гримм по-прежнему стоял у окна.
— Вы узнали мелодию, господин де Рубан?
— Очень странная…
— Не правда ли? Давненько я ее не слышал…
— Он еще жив!
— Впервые я услышал ее в исполнении флейты и тубы в тот самый день, когда Александр Великий вошел в Сузы…
— И что это доказывает…
— Решайте сами, господин де Рубан. В Сузах разыгрывались весьма похожие сцены, но, может быть, это всего лишь случайность? Возможно, мы сейчас движемся к более светлым временам? Если верить господину де Гримму и ему подобным… Решайте сами!
— Не могу…
— Вам не укрыться от истории, господин де Рубан. Вы должны сделать выбор. Разве я не прав, господин де Гримм?
— Ну вот, наконец-то он мертв, какой великолепный материал. Простите, я не слышал, что вы сказали, ваше сиятельство?
— Я наставляю нашего молодого друга и мечтателя. Даю ему урок истории.
— Это, пожалуй, для него будет не лишним… Ну, мой дорогой Альфонс, каков ваш ответ? Вот стоит герцог де Ришелье, роскошный памятник прошлому…
— Прошу вас…
— А вот стою я со всеми моими бумагами, представитель будущего… Но почему такой унылый вид? Вы сочли, что я поступил цинично по отношению к Лизетт? Да, ничего не поделаешь, цель оправдывает средства. И теперь уже улизнуть не удастся. Вы должны сделать выбор, господин де Рубан…
— Выбор…
— Да. Вы с нами или против нас? Выбирайте!
— Не могу…
— Восхитительно, — вскричал Ришелье, и его похотливая рожа скорчилась в гримасе. — Я обрел юного прозелита!
Альфонс какое-то время переводил глаза с одного на другого. Потом кинулся к дверям и опрометью выскочил в темноту.
Он споткнулся на лестнице и упал навзничь.
14
Он споткнулся на лестнице и упал навзничь.
Он споткнулся на парадной лестнице Дроттнингхольмского замка, а когда встал с гравия, почувствовал боль в правой ступне. Но особого беспокойства она ему не причиняла, и он смог сесть за руль своего старого «Фольксика» и поехать домой в Уппсалу, если Уппсалу можно называть «домом». Солтикофф исчез бесследно, но Гуннар Эммануэль и думать забыл о своем проводнике. Воспоминания о кошмаре давали ему достаточно пищи для размышлений.
Однако боль усиливалась, ступня распухла, поэтому он был вынужден припарковаться и расшнуровать ботинок. Добравшись до Уппсалы, он поехал в отделение неотложной помощи Академической больницы, где ему пришлось долго ждать: в очереди сидели отпускники, попавшие в дорожные происшествия. Наконец ему сделали рентген и после повторного ожидания наложили гипс. Он попал к молодому задерганному дежурному врачу, которому вид пациента не понравился.
— Не понимаю, почему ты такой бледный? Ты что, долго сидел в четырех стенах?
— Нет, не особенно долго.
Все это казалось загадочным, но ведь Гуннар Эммануэль не мог рассказать, что провел три зимних месяца, скупых на солнечные дни, в Париже 1757 года. Он был открытым и искренним юношей, но общение со скептичным и ироничным учителем привили ему склонность к молчанию. Врач бы тоже не поверил его рассказу, а Гуннару вовсе не хотелось, чтобы его направили в психиатрическую клинику.
Вдобавок он и сам не знал, что думать о своем приключении.
Ему назначили время для повторного визита и оправили домой. Через два дня отдыха и размышлений он явился к своему учителю, грустный, бледный, молчаливый, почти уничтоженный трудной ролью, которую сыграл во времени.
Человеку ведь надо иметь хоть кого-нибудь на этом свете, с кем можно было бы поговорить.
Но Гуннар Эммануэль был плохим рассказчиком и постоянно сбивался, и наступил уже вечер, когда он наконец-то поставил точку: итак, он выскочил из комнаты, споткнулся на лестнице и грохнулся вниз. При падении длиной в двести лет он лишь повредил ногу, больше никаких физических травм не было.
И теперь он настаивал на объяснении.
Я по ходу его рассказа делал кое-какие заметки и поэтому мог, опираясь на свои записи, бегло изложить суть. Эту эпоху я знал лучше, чем викторианскую, и сразу же узнал события, касавшиеся покушения Дамьена и его казни. Я рассказал о Людовике XV, мадам де Помпадур и ее любимчике Субизе, рассказал о ее противниках Д’Аржансоне и Ришелье. Рассказал, что помнил, о гриммовском листке новостей, который переписывали от руки, и его значении для просвещения, о власти любовниц, Казанове и Оленьем парке.
А вот об Альфонсе де Рубане мне рассказывать было нечего.
Гуннар Эммануэль слушал с выражением болезненного внимания на широкоскулом крестьянском лице. Он не сводил с меня своих больших голубых глаз. И задал всего лишь один вопрос.
— Этот тот же самый Ришелье, что в «Трех мушкетерах»?
Нет, это был другой Ришелье. Я рассказал, что помнил, о завоевателе Менорки, о котором, как и о другом великом воине, Лукулле{50}, вспоминают только в связи с кулинарным изобретением: в данном случае майонезе. Но это не он сам, а его знаменитый повар во время осады…
— Ну ладно, но ведь это же ничего не объясняет?
— Я рассказал все, что помню, если хочешь, могу порыться в книгах и дать тебе побольше подробностей, но в общих чертах…
— Но какой в этом всем смысл?
Смысл! В чем смысл жизни, в чем смысл всего? Ах, как это похоже на Гуннара Эммануэля. Я с трудом сдержался, ибо не хотел ввязываться в бесконечную и бесплодную дискуссию. Время меня поджимало, и мысль о том, чтобы оставить его ужинать и убить весь вечер на раздражающую болтовню о смысле жизни и подобных глупостях, меня вовсе не привлекала.
