Хорошо-то как без парика. Герман клюнул носом и сонно захлопал глазами. Память о странном ужине у генерала вспыхивала беспорядочными видениями, скользящими на грани сна и яви.

Полусонный в колыбельных объятиях Длинного Ганса, он миновал гулкую мраморную лестницу, где с зажженными канделябрами в руках стояли, как изваяния, неподвижные черно-золотые лакеи. Длинный Ганс забрал у привратника семисвечник и углубился в озаренный луною парк, где белел мраморный лес статуй. От ночной прохлады Герман очухался. Луна спешила меж бесцветных ночных облаков, бросавших на траву плоские летучие тени. Его сонному взгляду статуи казались армией призрачных существ, убегающих по травянистой прогалине, — великан странник нагрянул внезапно, и они оцепенели там, где были, дрожа от страха, что их обнаружат. Да, он ясно видел в лунном свете, как они дрожат. А может быть, они всего лишь шахматные фигуры в оцепенелом ожидании могучей длани, которая вот-вот приведет их в движение и создаст новые комбинации.

Дворец — как безмолвный одноглазый исполин. Три окна столовой залы в третьем этаже — единственное пятно света на темном фасаде. Дворец примирился с их побегом. Никто не звал их обратно. Дворец безмолвно ждал.

Длинный Ганс поднял латунный канделябр над головой, будто собираясь искать какую-то пропажу. Герман крепко, по-детски, обхватил рукой его шею. Тяжелый каменный профиль друга был совсем рядом. И в глубине души под тревогой и сознанием, что он здесь чужой, шевельнулось неколебимое чувство защищенности.

Теперь Длинный Ганс держал канделябр на уровне своего сурового, жесткого лица. Потом задул все семь свечей. Горячий воск капал, обжигая кожу, но он не обращал внимания. Неторопливо расхаживал по лесу белых конечностей, как дубинкой размахивая канделябром. Длинный Ганс сражался. Карал изваяния своим оружием. Мраморные статуи упорно сопротивлялись. Оборонялись своими символами и эмблемами, мечами, книгами, прялками, чашами весов, голубицами, щитами… Мраморный палец откололся и со звоном, похожим на горестный вскрик, упал на гравий. Непорочно-белый меч разлетелся на тысячу осколков. Иоганна Девственница, Иоганна фон Притвиц, оборонившая свою добродетель от посягательств великого визиря, смотрела пустыми глазами, как белая ее лилия сломалась и бездыханно упала в траву. Прижав руку к груди, словно сдерживая испуганное биение мраморного сердца, Иероним фон Притвиц наблюдал, как вдребезги разбился его епископский посох. Латунь колотила по мрамору и звучала как набат, как удары топора в вековечном дремучем бору.

Гипсовые статуи на краю парка вообще не оказывали сопротивления. С треском разваливались, превращаясь в клубящуюся белую пыль. Длинный Ганс яростно сражался. Бился со статуями в белой туче, без снисхождения к их гордым или умоляющим позам. Белые головы катились в траву. Какой-то генерал нерешительно поднял коня на дыбы и с грохотом рухнул в облаке пыли.

Дворец безмолвно ждал. Смотрел на побоище в парке единственным светящимся глазом и недвижно ожидал исхода сражения. Никто не протестовал. Двери оставались закрыты. Диковинная битва в парке — а вокруг стена безмолвного ожидания.

Длинный Ганс остановился у последней статуи в начале аллеи и задумался. Герман крепко обнимал его за шею, дрожа от ночной чуждости и враждебного холода. Длинный Ганс занес оружие. Рожки канделябра в битве погнулись, сплющились, искривились — казалось, в руках у Ганса пучок розог. Он взглянул на эту статую, на Ахата фон Притвица, героя Фербеллина, прусского Эпаминонда. Помедлил. И, пожав плечами, уронил свое оружие в траву. Ласково обнимая друга, беспомощного как дитя, зашагал прочь по аллее. Природа облегченно вздохнула. Дворец смежил веки, свет в окне столовой залы потух.

В конце аллеи сквозь кроны деревьев уже алела утренняя заря. Длинный Ганс расстегнул куртку и бережно укрыл приятеля. Герман удивленно смотрел в костлявое лицо великана. Гипсовая пыль лежала на нем, точно белая маска смерти. Жили только глаза да влажный рот. Герман приник головой к стучащему как молот сердцу друга и погрузился в сон. Когда он проснулся, солнце уже стояло высоко. Длинный Ганс унес его далеко от пределов Вальдштайна.

Воспоминания о той ночи растревожили Германа. Он перекатился на живот и испытующе всмотрелся в умиротворенное лицо друга, больше похожее на спокойный скалистый ландшафт, чем на человеческую физиономию. Глаза устремлены на горизонт, синие и умиротворенные, как вечернее небо. Черный навозный жук грузно полз по его мокрой нижней губе. Лист вяза слетел вниз и, как бы защищая, лег на его голову.

— Ганс!

— Угмм?

Отдаленный раскатистый звук, словно подвода с зерном проехала по мосту. Но лицо не дрогнуло.

— Зачем ты это сделал? Зачем этак обошелся со статуями?

— Сам не знаю.

— Не знаешь?!

— Не-a. Разволновался маленько.

— Но цель-то у тебя наверняка была?

— Пожалуй.

— Расскажи!

— Словами не расскажешь, трудно очень.

— Обратную дорогу мы себе заказали. Ты об этом думал? Вернуться нельзя, даже если и захотим. Генерал небось осатанел от злости.

— Понятное дело.

— Может, ты для этого статуи переколотил?

— Может, и для этого.

— Остолоп ты паршивый! — Герман громко сопел и от злости даже скрипнул щербатыми зубами. — Черт возьми… Ты не доверял мне! — Он стал на колени и принялся лупить кулаками по волосатой груди Длинного Ганса. — Черт возьми! Ты мне не доверял! Хотел сделать так, чтоб я даже и не пытался воротиться… Ах, черт спесивый… Думаешь, ты лучше меня?.. Да?

Длинный Ганс осторожно поднял рассвирепевшего приятеля и посадил его в муравейник. Отряхнулся и стал надевать штаны.

— Пастор, миленький, ну что попусту допытываться. Не больно-то и просто объяснить, зачем я это сделал… А теперь так или иначе лучше держаться вместе, коли уж нам выпала одна дорога. Впрочем, как знаете. Генерал, по всему было видать, очень хотел оставить вас во дворце, так что этих старых статуев наверняка жалеть не станет. Поступайте как знаете. А я пойду дальше.

— Конечно, пойдем дальше. Ясное дело. Вот чертовы муравьи.

Уже через полмили^{84} Герман совершенно выбился из сил. Он рухнул наземь кучкой черного пыльного тряпья и расплакался, громко причитая. Башмаки немилосердно жали, а ноги у него не чета Гансовым ходулям, босиком по песку ходить не привычны. Увы и ах. Копать не могу, просить стыжусь. Что с нами будет? Он пал духом и готов был смириться, бия себя в грудь с библейскими стенаниями. Длинный Ганс ковырял в носу и терпеливо слушал его ламентации.

— Все без толку, Иоганнес. Неужели не понимаешь? Не гожусь я ни в священники, ни в странники, и великим человеком мне не бывать, как я ни старайся. Эх, лучше бы послушался генерала и остался во дворце! Кто я такой, чтобы затевать бунт против законного начальства?

— Где болит больше всего?

— Ноги. И подмышки. Сюртук маловат, будь он неладен. Поворачиваем обратно, Иоганнес. Какой от этого прок? Мы и до Фельзенхайна не доберемся, а уж до Бреславля тем паче.

— Вот что. Тут в бутылке еще чуток вина. А потом полезайте ко мне на закорки, идти осталось недолго, я вас донесу. Но обратно мы не повернем, ни за что.

Длинный Ганс присел на корточки возле придорожного камня, и Герман, сопя, взгромоздился ему на закорки. Башмаки он связал вместе и перекинул через плечо. Длинный Ганс бодро зашагал по дороге, черный куль у него за спиной ровно покачивался. Герман восседал на сутулых Гансовых плечах, будто араб на горбу дромадера, освежался из бутылки, обмахивался засаленной шляпой и бойко болтал со своим скакуном. Меланхолия его быстро развеялась.

— Ты, Ганс, несешь меня, аккурат как святой Христофор младенца Иисуса.

— Нешто можно этак сравнивать?

— Твоя правда, я по натуре ужасный еретик, а вишь ты — должен проповедовать Слово Божие… Странно. Тогда лучше скажем, что ты как благочестивый Эней, который вынес своего отца Анхиза из пылающих развалин Трои. Понимаешь, это звездный знак, и обозначает он сыновнее почтение; сию добродетель очень ценят в самых широких кругах, но я лично все же не могу не заметить… Ну да это неважно. Эней, вот именно, Эней. Интересно, не выдумал ли поэт все это странствие в царство мертвых…