За три года до того как Ричард Оуэн в 1833 году развил свою неверную, но «живучую» теорию о методе транспортировки новорожденных кенгурят в сумку, лондонский зоологический журнал опубликовал очень интересную статью военного врача Александра Колли. Статья имела непосредственное отношение к теории Оуэна и очень жаль, что не привлекла его внимания.

Колли писал: он «как только родился, сразу пополз по шерсти на животе у матери к отверстию в сумке. А она, повернув голову к своему отпрыску, внимательно следила за его продвижением, не более быстрым, чем у улитки».

Она — мать-кенгуру, таммар-валлаби. Он — ее малютка детеныш, размером меньше мизинца^[26]. Она, полулежа на спине, довольно безучастно наблюдала за героическим маршем крошечного эмбриона, слепого, глухого, но одержимого «великой идеей», одним неистребимым побуждением — ползти и ползти ко входу в сумку. И поскорее нырнуть в нее. А нырнув, найти там сосок и присосаться к нему. Еще до рождения в хромосомных шифрах его наследственности был запрограммирован великий инстинкт, который заставил теперь эмбриона-пилигрима отправиться в нелегкий путь через волосяные джунгли на брюхе породившего его зверя.

Когда детеныш дополз до соска и присосался, Колли отцепил его и положил на дно сумки. Через час пришел проверить, что делает эмбрион, детеныш, личинка (не знаешь, как и назвать его!). Он еще ползал «за пазухой» у матери: искал сосок. Через два часа нашел его и прочно присосался.

Чтобы добраться до сумки, микродетенышу кенгуру приходится проползать немалый путь. Как он находит дорогу? Почему не собьется с пути? Ведь мать — это подтверждают все наблюдения^[27] — ничем ему не помогает. Полулежит себе на спине и равнодушно смотрит на него. Нигде не подтолкнет, не направит^[28].

Впрочем, не совсем так, кое-чем все-таки помогает: вылизывает дорогу!

Перед самыми родами (которые проходят, конечно, безболезненно!) кенгуру-мать начинает лизать свой живот. Вылизывает старательно, но не всюду, а только узкую полоску — дорожку ко входу в сумку! Эта дорожка и стерильна, так как чисто вылизана, и хорошо размечена указателями, так как мокра. По мокрой шерсти детеныш и старается ползти. Если собьется в сторону и попадет на сухую шерсть, сейчас же поворачивает назад.

Ползет он, работая передними лапками, словно веслами. Они у него, как у крота, сильные и толстые, с острыми коготками. А задние еще недоразвитые, на них и пальцев нет. (У взрослого же кенгуру совсем наоборот: передние лапы вроде бы недоразвитые!)

Ползет новорожденный кенгуру не быстрее улитки, а все-таки через полчаса добирается до сумки и исчезает в ней.

Пройдет еще немало времени, прежде чем у мамы в «кармане» найдет он сосок. А как найдет, крепко схватит его и повиснет на нем. Губы его прирастут к соску. Теперь висит неподвижно, как плод на ветке. Даже молоко сам не сосет: сосок, сокращаясь, впрыскивает его в глотку двуутробной «личинки».

И долго еще потом, почти целый год, когда вырастет и научится бегать, большой и длинноногий кенгуренок при каждой опасности, да и без нее, прячется у матери в сумке. Он уже не помещается там — ноги-ходули торчат наружу, — а прячется^[29]. Мускул на краю сумки сокращается и «автоматически» его там запирает.

Кенгуру-мать с детенышем «за пазухой» большими скачками удирает от погони. Но если враги ее настигают, часто выбрасывает живую ношу им на растерзание: тоже своего рода автотомия — самое древнее средство страхования жизни! Ящерица в критических ситуациях расплачивается хвостом, кузнечик ногой, осьминог щупальцем, а кенгуру кенгуренком, своим единственным. Спасенная такой ценой жизнь тем не менее продолжается.

Не у всех сумчатых есть сумки и не у всех они, как у кенгуру, отверстием смотрят вперед: у многих — назад. Например, у старого нашего знакомого сумчатого медведя коала, который никогда не пьет и ест только листья эвкалиптов. Это большой оригинал: он и детенышей своих кормит не молоком, вернее, лишь первые дни молоком, а потом полупереваренной кашей из эвкалиптовых листьев.

Раз в сутки, ровно в полдень и до двух часов после полудня, из отверстия, противоположного рту, которым заканчивается кишечник, самка выделяет зеленое пюре из слегка переработанных в ее животе листьев. Детеныш высовывает мордочку из сумки и слизывает его (открытая назад сумка облегчает ему эту задачу). Во все остальное время, кроме двух часов в сутки, кишечник самки, опоражниваясь, выбрасывает не питательную смесь, а обычный помет.

Как и шмель весной, самец-олень осенью рассылает душистые письма своим возлюбленным. У него не одна, как у шмеля, а по крайней мере десять пахучих желез: две у внутреннего угла каждого глаза, по одной на копытах, две на пятках задних ног (на скакательных суставах), одна под хвостом и одна на брюхе. Он трется этими железами о кусты и деревья и оставляет на них свой запах. Секрет, который эти железы выделяют, быстро твердеет на воздухе, поэтому дождь его не смывает, ветер не сдувает, и помеченные оленем кусты и деревья надолго сохраняют «память» о его посещении. У многих животных есть такие железы: у антилоп, кабанов, козлов, кабарги, выхухоля, бобра, ондатры, хоря, горностая, куницы, кротов, землероек, летучих мышей, утконосов, волков, зайцев, лисиц, даже у крокодилов, черепах, жуков, муравьев, ос, пчел… Да разве всех перечтешь!

У зверей опознавательные железы расположены обычно на тех местах тела, которыми они чаще трутся о кусты и траву: у полевок и водяной крысы — на боках; у зайцев и кроликов — на губах; у лисицы — на хвосте (сверху на его основании) и на лапах, между пальцами; у волков — тоже между пальцами; у выхухоля — снизу на хвосте; а у южноамериканской дикой свиньи пекари — даже на спине. Живет пекари у реки, в камышах. Ходит все время по колено в воде. И оставить ему метки-то негде, кроме как на тростниках и кустах, через которые он продирается, цепляя спиной за ветки.

У пахучих желез, которыми наделены все (или почти все) звери, двойное назначение: оставленный ими запах на кустах и траве служит своего рода вехами на границах охотничьих участков. Он же путеводная нить, следуя по которой в положенный природный срок самцы и самки ищут друг друга.

Как и у людей, среди животных бывают хорошие и плохие матери, хорошие и плохие отцы^[30]. Молодые самки, еще неопытные в делах материнства, нередко бросают своих новорожденных детенышей на произвол судьбы: не кормят их, не согревают, не защищают. И детеныши погибают, если не возьмет их на воспитание другая самка в стаде. Обезьяны охотнее других зверей делают это.

«Когда в обезьяннике родили одновременно или с небольшим интервалом две матки, можно вовсе не печалиться, если одна из них бросит свое дитя. Достаточно показать новорожденного другой матери, и увидите, как немедленно бросится она к вам и, несмотря на то что обременена собственным потомком, схватит малыша, прижмет его к груди, и пусть там оба, и свой и чужой, держатся как могут и сосут, справедливо поделивши оба соска», — так пишет Ян Жабиньский, директор Варшавского зоопарка, который воспитал многих брошенных нерадивыми матерями маленьких зверят.

Но плохо придется маленькой обезьянке, когда мать от нее откажется, а поблизости не будет другой кормящей обезьяны.