А кооперативы – это тоже пиратство?

Полное пиратство. Никакого отношения к распространению записей группы «Кино» я н е и м е ю. Единственное, что мы сделали, – это записали альбом. Мы закончили запись альбома, и буквально на следующий день я улетел в Алма-Ату. Прилетел, походил по городу, смотрю, у кооперативщиков лежит: «Кино», 1988, «Группа крови». В Ленинград прилетел – и здесь на каждом углу, в каждом ларьке. А по опросам газеты «Смена», альбом занимает первое место… И все кооперативы говорят, что наиболее записываемая группа – это «Кино». Ну, думаю, как все отлично-то.

А какое из средств массовой информации ты считаешь наиболее важным применительно к року? То есть что для всех нас главнее и нужнее: рок-н-ролльное радио, телевидение или рок-н-ролльный журнал?

Телевидение – это очень важно. И очень жаль, что оно хромает.

Телевидение – самое главное. Потому что материал в газете – это материал в газете. Радио – тоже, но качество там посредственное. А телевидение – здесь и аудио-, и визуальное воздействие. Телевидение может дать наиболее полное представление.

Сталкивался ли ты где-нибудь, в каком-нибудь городе, с неприятием вашей музыки?

Никогда. Последние годы точно. Естественно, в разных местах по-разному. Бывает более вяло и прохладно, чем в Ленинграде, но все равно, как правило, когда я ухожу, люди хотят послушать еще.

Любишь петь на бис?

Не то что люблю – просто мне не трудно.

«Кино» предпочитает играть соло или с разогревающей командой?

Неважно, разогревающая это команда или нет. Просто у нас нет пока возможности сделать достаточно разнообразную длинную программу. Пока хватает минут на тридцать.

Если представить, что у «Кино» существует своя концепция построения концерта, к чему она ближе – к тому, чтобы самим искать контакт с публикой или чтобы публика сама искала этот контакт?

Самим, конечно.

Такой вопрос – он, кажется, с очевидным ответом, но чем черт не шутит – для тебя какое из двух зол лучше: полное равнодушие зала или полное неприятие?

Лучше, если не нравится. Лучше, если раздражает. Все-таки это какая-то эмоция, все-таки мне удалось зацепить этого человека. А ему с этого легче переключиться на положительное. Такой человек сходит на концерт-другой и обязательно найдет что-то свое.

Витя, вот ты, я не знаю, сознательно или нет, поставил себя в такое положение, что ты, по большому счету, никому ничем не обязан: захочешь – будешь сниматься, не захочешь – не будешь, захочешь – запишешься, не захочешь – не запишешься… Это сознательно?

Абсолютно сознательно.

И дальше ты собираешься поддерживать такое состояние?

Да, конечно.

А если на каком-то этапе группа «Кино» станет тормозом на твоем пути, ты все-таки можешь как-то реализоваться еще – в фильмах, картинах, – а остальные участники «Кино», не считая Африки и Тихомирова с его «Джунглями», они в общем-то привязаны к тебе, во многом зависимы от твоих желаний.

Совершенно независимы. Юра играет в «Популярной механике» и исполняет там одну из лидирующих функций, так же они все играют с Джоанной, так же они играют свою инструментальную музыку, так же они тоже пишут картины…

И вот что мне хотелось бы сказать: в последнее время появилась такая тенденция в прессе – «Виктор Цой и группа „Кино“». Почему Цой и группа «Кино»? Непонятно. Мне эта тенденция очень не нравится, и я бы хотел, чтобы этого не было. Мы делаем все вместе, и проводить разделение не надо…

Скажите, Виктор, вам часто приходится выступать в такой «тихой» аудитории, которая наблюдалась в рок-гостиной нашего Дворца культуры и спорта? Обычно ваша публика кричит, и шумит, и танцует – в общем, очень откровенно выражает эмоции.

Ну конечно нечасто. Но, заметьте, в зале сидели далеко не тинейджеры, ведь кричат в основном они. И потом, такие концерты, где я один с гитарой, и не рассчитаны на бурную реакцию.

А бурная реакция вам необходима?

Нет, мне важно – чувствовать. Вот это очень важно.

Сейчас нашему року открыли все окна, все двери, подул сквозняк, все можно, подполье кончилось – вы верите в свежесть этого сквозняка?

Знаете, мне все равно. По большому счету, мне все равно, где играть – в квартире, в подпольном клубе или в зале на десять тысяч человек. У меня есть возможность играть – я играю. Нет такой возможности – я готов это делать бесплатно. Сейчас у меня есть возможность выступать – я ею пользуюсь, и то не всегда. В любом случае делаю то, что хочу. Разумеется, насколько позволяет ситуация в стране.

И вы совершенно не думаете о том, насколько искренни те, кто сейчас громко так заговорил о роке, как о больном ребенке, нуждающемся в ласке?

Нет, я вполне отдаю себе отчет в этой суете. И не доверяю ей.

А чему вы доверяете?

Не знаю… Есть люди, которым доверяю, и есть люди, которым я не доверяю. Есть люди, в чьей искренности сомневаться не приходится, и есть люди, которые мне кажутся нечестными. Допустим, тот, кто два-три года назад кричал, как это ужасно, как это все омерзительно, какое это подонство и пошлятина, сейчас кричит, какие они замечательные, наши рокеры, какие они молодцы и борцы за правое дело…

Вы себя ощущали когда-нибудь борцом за правое дело?

Скорее я просто занимался тем, что мне нравится, и к каким-то препятствиям, которые приходилось преодолевать, относился философски. Потому что точно знал, что ничем дурным я не занимаюсь. По большому счету, все эти конфликты с роком на меня не влияли. Они меня не заботят. Заботит отношение людей – в массе. И я бы не согласился поменяться местами с… кого бы лучше вспомнить? В общем, с любым представителем популярной эстрады.

То, что произошло у нас в стране с рок-музыкой, как вы думаете, это нормальный, тысячелетний конфликт поколений или нечто принципиально отличное?

Конечно, в этом есть доля проблемы «отцов и детей», потому что всегда получается так, что у власти стоят «отцы», то есть люди другого поколения, которым непонятно и неблизко то, что волнует, тревожит, будоражит «детей». И они считают это не недоступным для себя, а неестественным, быть может ненормальным. В отличие от «детей», которые считают это своей культурой и так далее. Такой конфликт существует всегда и везде. И даже на Западе всем группам, направлениям и течениям приходилось через это проходить. А потом все новое всегда натыкается на сопротивление старого. Но с нашим роком, конечно, сыграла свою роль и ситуация в стране, которую называют периодом застоя. Это слово, хоть его уже затаскали, по сути своей очень точное – застой. И оно говорит само за себя. Согласитесь, это очень странно, когда пишешь песни, в которых нет ничего крамольного, а воспринимаются они и как крамола, и как мерзость. При том что сам ты точно знаешь, что можешь собрать многотысячный зал – и люди придут, и будут слушать, и откликаться, и переживать вместе с тобой. Но ведь правда странно – всерьез предполагать, что в зал этот собираются тысячи подонков и мерзавцев? А если почитать некоторые газеты трехлетней давности, то так оно и складывалось в чьих-то недалеких умах и еще преподносилось как истина в последней инстанции. Странно, когда ты знаешь, что можешь работать, что ты живой, а тебя не замечают и делают вид, что тебя в природе нет. А ты на самом деле просто другой, не такой, как все привыкли, – не такой блестящий, переливающийся и радующий глаз. И за это тебя исключают из поля зрения. Вот это, я думаю, в другой стране было бы невозможно. Это, я думаю, характерно только для нас.