Медленно, но верно сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна – и на толчке, и на концертах, и на улицах все чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки Duran Duran, The Stranglers, Adam and the Ants, последние надежды волосатых – Led Zeppelin и King Crimson тоже подложили им изрядную свинью – Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки» – «пацифики», повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», все это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь, убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная «диско», которое слушали тогда мы с Витькой. Под «диско» последние могикане «Свит Фридом» подразумевали Игги Попа, Боуи и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме «Мастера и Маргариты». «Булгаков – это в кайф, – говорили они, мечтательно прикрыв глаза. – А совдеп – не в кайф…» «А что еще в кайф?» – спрашивали мы. «Pink Floyd ранний в кайф. А поздний – не в кайф. И диско – не в кайф… Гребенщиков продался истеблишменту, – говорили они. – Не в кайф». Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. «В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф». «А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом», – говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. «Ревущие восьмидесятые», – как сказал Б. Г.

Гена Зайцев не утонул в болоте агонизирующего хиппанства, выплыл и, на удивление всему Ленинграду, преобразился – даже цвет лица у него стал здоровее. Волосы, правда, он не состриг – но я уже говорил, что длина волос не имеет, в принципе, значения, мы уже стали чуть-чуть умнее и смотрели не только на волосы, но и на то, что под ними. У Гены стали появляться новые, ранее никогда не переступавшие порог этого дома люди – в кожаных куртках, строгих костюмах, с узенькими галстучками, с короткими стрижечками… Тьфу ты, опять я о волосах! В темных очочках, я хотел сказать. Гена проявлял живой интерес ко всему новому, не забывая, однако, и старого, но я тоже люблю Jethro Tull семидесятых, и это не мешает мне торчать от The Clash и «Оркестровых Маневров», и в квартире Гены – рассаднике пацифизма, как говорил его участковый милиционер, зазвучали новые голоса.

Мы шли к Гене темным мартовским вечером, шлепая по лужам Московского проспекта, – очередная оттепель радовала нас и позволила одеться поприличней: на Витьке был длинный широкий плащ, малиновые узкие бархатные штаны и остроносые туфли, на мне – широкое желтое пальто с огромными плечами – мы использовали заброшенные гардеробы родителей и, чуть-чуть подновив их, привели эти вещи в соответствие нашим вкусам. Гена к этому времени в очередной раз поменял квартиру – теперь он жил около Технологического института – уже довольно близко от рок-клуба, и ездить к нему было очень удобно практически из любой точки Ленинграда. Этой весной у нас с Витькой отпали последние сомнения – быть или не быть нашей группе, имеет ли смысл исполнять Витькины песни в таком виде, в каком мы их делали, – мы уже стали группой. После новогодних московских домашних концертов у нас состоялся маленький домашний концертик в Ленинграде – в какой-то из бесчисленных мансард Петроградской стороны, и публика опять была в восторге, публика взрослая, серьезная, какие-то режиссеры, художники, богема, одним словом. Это было то, что нам нужно, – приятно было иметь дело с образованными людьми, да мы и понимали, что только они могут помочь нам расти – в конечном счете и устройство концертов, и аппарат, и все остальное могли пробить только личности, так или иначе имеющие вес в официальной культурной жизни страны, – подполье уже явно стало несерьезным и несостоятельным способом существования. Я не помню, кто устраивал этот концертик на Петроградской, но там у нас появился Первый Официальный Фан (поклонник), не принадлежащий к кругу наших друзей. Друзьям-то тоже все нравилось, но друзья есть друзья, а тут незнакомый крепкий молодой человек с мутными глазами и красным носом так прямо и заявил нам:

– Я ваш первый официальный фан. Запомните это. Когда станете знаменитыми, говорите всем, что ваш первый официальный фан – это я – Владик Шебашов.

Мы идем в гости к Гене, говорим о всякой ерунде, и вдруг Витька спрашивает меня:

– Леша, а у тебя вообще какие планы на будущее?

– В каком смысле?

– Ну, через десять лет, через пять каким ты себя видишь? В каком качестве?

– Не знаю. Я как-то не думаю об этом. Тебя интересует, какую пенсию я хочу получать от государства, что ли?

– Вообще – чем заниматься?

– Я думаю, что будем играть дальше. Этого дела на всю жизнь хватит. А ты как считаешь?

– Да вот я тоже сейчас подумал, что я ничего другого перед собой не вижу.

– Ну, ты еще рисуешь – можешь художником стать, если захочешь.

– Мне кажется, не захочу. В музыке я живу. Видишь, мы же не профессионалы, и все это чистое дилетантство, но у нас будут свои слушатели. Ты как думаешь?

– Уже есть. Владик Шебашов.

Витька засмеялся:

– Да, Владик Шебашов, Майк, Борис… Борис ведь тоже непрофессиональный музыкант, и Майк тоже…

– Что значит – непрофессиональный? Как раз, по-моему, профессиональный. Одни играют так, другие – иначе, но играют ведь все равно и живут этим. Не в смысле денег, а вообще – это основное дело. Они-то как раз профессионалы. И ты – тоже. Вернее – мы.

– Да, ладно, профессионалы не профессионалы, какая, в общем, разница? Ты серьезно говоришь, что это для тебя основное дело?

– Да. А для тебя?

– Ну, я же говорю – у меня ничего другого нет. Только моя гитара. Вот, кстати, новую уже пора покупать.

– Давай, Витька, успокоимся и будем играть себе. Что голову-то забивать?

– Классно! Кстати, знаешь, мне что-то перестало нравиться наше название. Я решил, что нужно брать одно слово. Во-первых, нас двое, и «Гарин и Гиперболоиды» – это как-то странно: ты-то теперь один «Гиперболоид». И потом, одно слово как-то «битновее». Одно короткое точное слово. Согласен?

– Ну, не знаю. Мне «Гарин» очень нравится. Я бы оставил. А ты все-таки лидер – тебе решать. Если ты категорически против, давай придумывать новое.

– Да, Леша, я, в общем, против.

– Какие-нибудь мысли по поводу нового у тебя есть?

– Не-а-а…

– Давай любые слова – первые попавшиеся. Устроим «мозговой штурм». Может быть, что-нибудь подвернется.

– Давай. Стена, космонавты, цирк, асфальт, пионеры.

– «Космонавты» – очень смешное название.

– Давай «Космонавтов» запомним. Поехали дальше. Теперь ты.

– Цирк, кино, театр, кинотеатр, ринг, спортсмены, корабли…

– «Цирк» уже было. Так. Террариум, ярило, свет, ночь…

Так ничего и не выбрав толкового, мы добрели до квартиры Зайцева. На дверях рядом со звонком висел картонный кружок с маленькой прорезью сбоку. В прорези, если кружок поворачивать вокруг оси, появлялись вежливые надписи: «Приду в 20.00», «Приду в 21.00», «Приду в 22.00» и, наконец, категорично – «В квартире никого нет». На этот раз в прорези было самое приятное сообщение: «Мы дома».

Сегодня здесь мы должны были встретиться с Борисом – он позвонил Витьке и сказал, что у него к нам дело и что он будет вечером у Зайцева, который уже предупрежден и ждет нас.