В уныние мы не впадали – битничали по-прежнему, болтались по Ленинграду, попадали во всякие забавные истории. Например, однажды к нам на улице пристал какой-то комсомольский деятель и стал читать длинную лекцию о коммунизме, комсомоле, наркомании и проституции. Он корил нас и говорил, что мы – отбросы социалистического общества, предатели Родины и паразиты, за что и был в два голоса назван мудаком. Комсомолец так обиделся, что моментально вспомнил Павку Корчагина, вытащил из кармана куртки нунчаки и треснул меня ими по голове. После этого он так быстро убежал, что мы и глазом моргнуть не успели. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» – можно было подумать подходящими к этому случаю словами Алексея Максимовича Пешкова, но кровь, залившая мое лицо, куртку и брюки, наглядно доказывала, что мальчик был. Идеологический мальчик, на мое счастье, нунчаками пользоваться не умел, поэтому он меня не убил и даже не проломил череп, содрал только кожу на макушке, но содрал так основательно, что мы с Витькой поехали в больницу, где я на своей голове почувствовал, чем отличается хороший портной от плохого, и на всю жизнь мне запало в душу уважение к людям, хорошо умеющим обращаться с иголкой и ниткой. Отношение же мое к комсомолу после этого случая, как ни странно, не изменилось, а наоборот – еще больше укрепилось.

Ни Витька, ни я не любили зиму. Когда она наконец-то вступила в свои права и к декабрю закончились оттепели и дожди, что так часто «радуют» в Ленинграде зимой любителей лыж и снежных баб, наше настроение немного упало. В результате долгих бесед на тему холодов мы пришли к тому, что Ленинград стоит на месте, непригодном для жизни битников, и принялись ругать Петра Первого – ну что ему стоило построить Санкт-Петербург на месте, скажем, Севастополя, а Севастополь, наоборот, перенести на Неву. И учился бы он корабли строить у турок и греков, а не у голландцев и немцев – вот и вся разница. Но в результате непродуманных действий государя мы были вынуждены теперь, выходя на улицу, облачаться в шкуры убитых животных, которых и так становится все меньше и меньше. Вернее, в шкуре животного расхаживал Витька – у него был старый дубленый тулуп, а у меня было пальто из заменителя шкуры убитого зверя. И хотя эти вещи хорошо сохраняли тепло, на улице мы старались бывать пореже и предпочитали отсиживаться дома или у Майка.

– И чего красивого люди находят в снеге? – говорил Витька. – Скрипит, липнет, холодный, мокрый – гадость какая-то. Белая гадость.

Отгремел, отбушевал, отзвенел посудой мой день рождения, на следующий день отревел и отгрохотал день рождения Пини, а на третий день Пиня предложил нам с Витькой составить ему компанию по встрече Нового года в Москве. Оказалось, что он уже позвонил в столицу и договорился с Рыженко – тем самым веселым парнем, с которым нас познакомил Троицкий на концерте «АУ» год назад. Мало того, он договорился, что приедет не один, мало и этого, он, оказывается, договорился, что с ним приедем мы и дадим на квартире у Рыженко большой новогодний концерт для московских друзей. После всех этих договоров он поставил в известность нас. Мы не ломались и приняли предложение товарища – о Москве у нас были самые радужные воспоминания, тем более появилась возможность показать наш материал свежей публике.

Сборы были недолгими – я, пользуясь системой хозрасчета, отпросился на три дня из ТЮЗа, у Витьки начинались каникулы, а Пиня вообще, кажется, никогда не работал. Сравнительно легко мы купили билеты – в сидячий вагон, конечно, – деньги мы, как всегда, экономили на новогодние подарки друг другу, а также Рыженко и его жене. Некоторые люди говорят, что в сидячих вагонах им трудно заснуть. Не знаю, может быть, кому-нибудь и трудно, но только не битникам. Никакой аутотренинг и димедрол не могут сравняться с сухим ркацители, если его пить в теплой, дружественной атмосфере и обстановке. После трех часов старой русской церемонии «На посошок», которую мы устроили у Майка – а он живет недалеко от Московского вокзала, – нас разобрал такой сон, что едва добрели до своего вагона и чудом только не растеряли по дороге гитары и подарки.

И вот – снова мы на великой площади трех вокзалов. Сколько нищих ленинградских рокеров шагало по этим местам в первой половине восьмидесятых? А сколько богатых – во второй? Сколько «фанты» здесь выпито с дорожного похмелья, сколько куплено билетов туда и обратно, сколько сигарет выкурено в ожидании поездов? Сколько червонцев заплачено проводникам?..

Мы медленно брели в направлении высотного дома – чета Рыженко жила сразу за гостиницей «Киевская». Нам не пришлось, на наше счастье, искать нужные подъезд и квартиру – Сережка встретил нас на улице. Он выгуливал маленькую рыжеватую собачку и то и дело строго отдавал ей команды: то встать, то сесть, то лечь, то еще что-нибудь в этом роде. Увидев нас, он широко улыбнулся и сказал: «А-а-а, привет, Цой, привет, Рыба, привет, Пиня!» – он прекрасно всех нас помнил и, видимо, был рад снова встретиться. Мы тоже были рады его видеть, он представил нам свою собачку – «Стелька», и мы поднялись в квартиру. Там нас встретила жена Сережи, Валентина, с которой мы тоже были уже знакомы по прошлой зиме, и еще одна собачка, совсем уже крохотная – ее даже еще не выводили на улицу, вследствие чего этим милым песиком на полу комнаты повсюду были оставлены «мины», как их называл Сережка. Прыгая через эти мины, мы кое-как добрались до дивана и достали подарки, чем очень обрадовали Сережку и Валентину. Отпив немного из подарков, Сережка начал звонить по телефону знакомым и приглашать их на наш вечерний концерт. Валька принялась убирать мины, а мы наконец спокойно осмотрелись.

Комната Рыженко заметно отличалась от битнических ленинградских жилищ – она была сплошь увешана картинами, ковриками, заставлена статуэтками и музыкальными инструментами – гитарами, мандолинами, скрипками, по стенам, чередуясь с картинами, висело штук пять блок-флейт разного калибра, а в углу стоял настоящий ситар. «Вот это да! – подумали мы с Витькой. – Тут есть на чем порепетировать». Картины были написаны Валькой, а на всех инструментах играл Сережка, в чем мы вскоре убедились, – закончив звонки, он предложил нам устроить небольшой прогон программы. Мы охотно согласились, расчехлили наши гитары и начали, а Сережка то подпевал нам – прекрасным, чистым, сильным голосом, играя звуком как угодно – у него был абсолютный слух, то подыгрывал на гитаре, то на флейте, то на скрипке… В конце репетиции он дал нам ознакомиться с ситаром, и эта штука так нас увлекла, что мы готовы были просидеть с этим инструментом весь день, просто извлекая любые звуки, и, приложив ухо к верхнему резонатору, медитировать, но Сережка оторвал нас от такого кайфа и предложил небольшую экскурсию по Москве – нужно было сделать последние новогодние покупки – назавтра, в ночь, планировался большой банкет, встреча нового, 1982 года.

Сережка, хоть и родился в Севастополе и в Москве жил всего несколько лет, знал этот город, его историю, архитектуру, прошлое и даже будущее, так основательно, что гулять с ним было чрезвычайно интересно. Весь день мы болтались по столице, заходили в магазины, пили пиво, а Сережка говорил и говорил, показывал нам разные дома, церкви и станции метро и сообщал нам о том, что здесь было раньше, кто живет теперь и что на этом месте построят через два года. Это было замечательно. Когда стало уже темнеть, Сережка сказал: