– Спиритический сеанс, – отвечаю, по-прежнему избегая ее взгляда. – Мне показалось, все прошло довольно неплохо.

– Ты должна была предоставить это мне. Миссис Кармайкл вернулась бы.

– Но Гейлорды сказали, что расскажут друзьям. Это же хорошо. – Я отчаянно пытаюсь удержать ее внимание на обсуждении клиентов. Так она не будет сосредоточена на мне.

– Да, но я бы предпочла на какое-то время удержать их всех. Мне не нравится, когда ты начинаешь управлять моим выступлением. – Она на мгновение замолкает. – Почему?

– Почему что? – спрашиваю, растягивая время.

– Не прикидывайся дурочкой, ты прекрасно знаешь, о чем я, – говорит мама, уже не скрывая раздражения. Без зрителей у нее нет никаких причин продолжать спектакль, и все очарование испаряется без следа.

Я стараюсь, чтобы на моем лице не отразилось ни одной эмоции, несмотря на бешеный стук сердца.

– Я устала. И хотела, чтобы все они ушли.

Что ж, по крайней мере это правда.

Мама хмурится, но ничего не говорит. Она вела себя, как всегда, а вот я никогда прежде не рвалась на ведущую роль в сеансе, и ей это не нравится. Ни капельки.

– Но как ты это провернула?

Теперь ее голос скорее озадаченный, чем сердитый, но в нем все еще слышатся скептические нотки, и это заставляет меня нервничать. Мама никогда не должна узнать о моих способностях. Тот же инстинкт самосохранения, что заставлял меня молчать о них в детстве, помогает мне найти ответ, который ее успокоит.

– Перед тем как сесть за стол, я открыла окно.

Мама смотрит на окно.

– И закрыла его, пока света еще не было, – добавляю быстро. – Ветер задул свечи.

Даже мне самой эта версия кажется неубедительной. С другой стороны, а как еще можно объяснить произошедшее? Моя мать не верит в призраков.

– А доска? Как ты узнала, что сказать миссис Кармайкл?

Объяснить это еще труднее. Я смотрю ей прямо в глаза, чувствуя, как сердце колотится в горле:

– Может, сказалось то, что я многие годы наблюдала, как ты это делаешь?

Мы неотрывно смотрим друг на друга. Какое-то мучительное мгновение между нами плещется подозрение, а затем мама отступает.

– Будь так добра, в следующий раз, когда решишь захватить мой сеанс, дай знать. Это могло плохо закончиться. И мы потеряли клиента.

Она все еще что-то подозревает, но принимает решение не задумываться об этом. До поры до времени.

– Но есть и светлая сторона – Гейлорды вернутся.

– Действительно, – соглашается мама. – И Жак сказал, что семья Джека Гейлорда почти так же богата, как Вандербильты.[1] Вот только где он откопал свою жену? Ей удалось тебя провести?

Я мысленно перебираю события сегодняшнего вечера, но не могу вспомнить, чтобы Синтия Гейлорд совершила что-то из ряда вон выходящее.

– Что ты имеешь в виду?

– Она может сколько угодно демонстрировать, какая она изящная и изысканная, но меня не обмануть. Эта девчонка – просто неотесанная провинциалка. Бьюсь об заклад, ее семейство всего пару поколений назад выползло из лодки.

Мама утонченно фыркает, как будто сама не эмигрантка и попала в Америку как-то иначе. Я держу рот на замке.

Меня все еще трясет. Я собираю оставшуюся посуду и ставлю в раковину – утром помою. Я хочу спросить у мамы, знает ли она, что Коул живет внизу, со старым мистером Дарби, но придерживаю язык. Ни к чему начинать еще один разговор. Сейчас я мечтаю просто забраться в постель и укутаться одеялом – сделать что угодно, лишь бы прогнать этот леденящий душу и пробирающий до самых костей холод.

– Спокойно ночи, мама, – говорю и быстро удаляюсь по коридору.

Внутренности скручивает узлом, когда я в полной мере осознаю события сегодняшнего вечера. Видимо, мои способности выходят далеко за рамки простого «читаю ваши эмоции и могу предсказывать будущее». Я закрываю глаза и дрожу, пока истина проникает глубоко в душу.

В мое тело вселился парень, погибший во время Великой войны[2]. Он использовал спиритическую доску, чтобы отправить сообщение с того света.

Я могу делать то, что по мнению большинства – невозможно. Я способна общаться с умершими. У меня внутри все сжимается, и я спешу в свою комнату.

Там закрываю дверь и подпираю ручку стулом. Затем опускаюсь на колени и вытаскиваю из-под кровати несколько больших шляпных коробок. В первой – множество наручников и связки ключей и отмычек. У меня есть несколько массивных «Гигант Бин», изготовленных в 1880-х, и все они открываются одни и тем же ключом. Глупо.

Также я храню наручники от Ивера Джонсона с их забавными круглыми ключами и пару манжетов Ловелла. С помощью отмычки я могу открыть любые из них, и неважно, каким образом я скована. У меня даже есть особые наручники для мамы, которые были специально переделаны таким образом, чтобы ей было проще из них выбраться. Мы пользуемся ими, когда необходимо приковать мадам Ван Хаусен к стулу в нашем трюке с «кабинетным призраком». Мама не знает, что у меня тут есть целая коллекция, и я хочу, чтобы так и оставалось дальше. Это доставит ей слишком большое удовольствие. Еще бы... знать, что я разделяю навязчивую идею своего отца.

Да, разделяю, к ее же счастью. Мне было тринадцать, когда впервые пришлось вытаскивать маму из тюрьмы. Потом стало полегче, хотя, должна признать, даже мне было сложновато вскрывать замок, повиснув на задней дверце полицейского фургона. Это не тот опыт, который хочется повторить.

Я уже забыла, что это был за городишко, но отчетливо помню, как была испугана, пока пряталась за грузовиком и ждала, когда полицейский фургон окажется поблизости. Они не приставили к матери охранника, полагая, что хорошенькая маленькая женщина не доставит никаких проблем. Дождавшись нужного момента, я словно кошка, быстро и бесшумно, прыгнула на фургон. Вцепилась в решетку и, помню, подумала, что мама в своем кружевном платье цвета шампанского – слишком красива, чтобы торчать в кузове полицейской машины.

– Мама, – позвала я тихо, давая ей знать, что пора выбираться.

– Почему так долго? – все, что она сказала, снимая туфли, чтобы было проще выпрыгнуть на улицу.

Я уже возилась с замком и ничего не ответила. Потребовалось две попытки, но я все-таки справилась, и дверь распахнулась.

Молюсь, чтобы это был последний раз, когда мне пришлось делать что-то подобное.

Я вздыхаю и перехожу к следующей коробке – со смирительной рубашкой, которую я купила у бездомного в Канзас-Сити. Я с содроганием представляю, откуда он мог ее взять, и вспоминаю, сколько времени мне потребовалось, чтобы научиться из нее выбираться. Швайнгард Великолепный много недель помогал мне надевать и снимать рубашку, прежде чем у меня наконец-то стало получаться без единой заминки. Об этом мама тоже не знает.

И вот я медленно снимаю крышку с коробки, заполненной газетными вырезками со статьями о многочисленных подвигах Гудини. На меня накатывает знакомая грусть, та самая детская тоска, которую я впервые ощутила, когда поняла, что, скорее всего, не нужна своему отцу. В противном случае он бы меня не бросил, так ведь?

Я опускаю взгляд вниз, на листовку, которую взяла в Сан-Франциско, когда мы с цирком колесили с туром по всей Калифорнии. Горящие глаза Гарри Гудини смотрят на меня в ответ.

– Я получила это проклятье от тебя? – шепотом спрашиваю у величайшего в мире мага и иллюзиониста.

Потому что я этого не хочу. Всего этого. Не желаю видеть будущее, чувствовать чужие эмоции и, конечно, говорить с мертвецами. Все, о чем я когда-либо мечтала, – быть обыкновенной девушкой с обыкновенно жизнью. Вряд ли беседы с мертвыми или способность предсказывать будущее могут считаться чем-то нормальным.

Я кладу листовку обратно в коробку и снова засовываю все свои сокровища под кровать. Боль жгутом стягивает мою грудь... словно смирительная рубашка.

Мой отец не узнает меня, если мы случайно столкнемся на улице.