– Спасибо, Билли. У меня все, вы свободны, – сказал отец.

Я мог бы и не смотреть ни на судью Лейкера, который карандашом почесывал голову под париком, ни на Страппа, который пухлой рукой озадаченно утирал полное лицо, – я и так знал, что они думают. Разве этим можно хоть что-то доказать? Разве хоть что-то из того, что сделал пока отец, может как-то помочь Джули? С точки зрения юридической во всем этом не было никакого смысла, и Лейкер собрался было что-то черкнуть в своем блокноте, но тут же отложил карандаш, словно отказываясь от испытанного способа выносить свое суждение. Потом спросил Страппа, нет ли у него вопросов или замечаний.

– Нет. Никаких вопросов, ваша милость, – ответил Страпп, – вот только мне хотелось бы понять защитника, что он хочет всем этим доказать, сам я никак не возьму в толк, к чему он клонит.

– Говоря по правде, я тоже, – сказал судья и сухо прибавил: – Но, надо думать, мистер Куэйл знает, чего он добивается, так что наберемся терпения, мистер Страпп.

Отец пропустил все это мимо ушей.

– Попрошу доктора Хоумза – сказал отец.

С ним будет посложней, чем с Джо Хислопом, подумал я. Хотелось бы мне понять, почему в присутствии Хоумза мне всегда становится уныло и я чувствую себя загнанным в угол, навеки пригвожденным к месту, обреченным. Мне не терпелось увидеть его начищенные до блеска башмаки, и когда он сел на место свидетеля, а отец не спешил задавать ему вопросы, я так и думал, что вот сейчас, седоватый, величественный, он важно скажет: «Итак, мистер Куэйл?»

Немного выждав, он так и сказал, и ясно стало: он опять вознамерился обращать суд в свою веру. В конце концов, кафедра всегда остается кафедрой, арена – ареной, а паствой может стать любая аудитория, которая хочет или вынуждена его слушать. А брошенный вызов есть вызов, и, похоже, Хоумз радостно предвкушал схватку с отцом.

– Итак, мистер Куэйл? – повторил он.

Отец – ноль внимания, по-прежнему листает свои заметки. Потом нахмурился, поднял голову и посмотрел – не на Хоумза, на Джули. И мы посмотрели туда же, а Джули весь напрягся, похоже, чтобы высидеть на этой скамье, ему требовалась вся его выдержка. И теперь, обратив общее внимание на Джули, отец задал свой первый вопрос, причем произнес его с подчеркнуто английской, а не австралийской интонацией, словно, разговаривая с Хоумзом, никак не желал ронять свое достоинство.

– Каких наук вы доктор, доктор Хрумз? – спросил он.

– Какова цель вашего вопроса, мистер Куэйл?

– Вы будете отвечать на мой вопрос, доктор Хоумз? – спросил отец, даже не потрудившись на него взглянуть.

– Раз вы так настаиваете. Я доктор богословия, – зычным голосом проповедника, с явственным американским выговором ответил Хоумз.

– В каком университете вы получили степень?

– Почему вас это интересует? Слово господа нашего…

– Отвечайте на вопрос, доктор Хоумз, – все так же ровно, бесстрастно, на английский лад сказал отец, – Я задал вам вопрос и жду ответа.

– В колледже Святого воскресенья в Энглзтауне, штат Миссури, где слово господа нашего…

– Значит, вы американский доктор богословия; – с презрением сказал отец. – Quern diligo castigo, доктор Хоумз. Вы согласны?

– С чем?

– С тем, что я сейчас сказал.

– Я не понимаю папистский язык, эту их латынь. То голос сатаны. То язык идолопоклонников. Так что я могу ответить вам лишь словами Апостольского послания…

– Это очень известное выражение. «Тех, кого люблю, караю».

– Папистское выражение.

– Ничего подобного, – возразил отец. – Это церковное речение, которое обязан знать любой доктор богословия. В особенности вы, доктор Хоумз.

– Меня не запугать вашими папистскими суждениями.

– Вот как? Тогда рассмотрим ваши поступки и будем судить о них в этом суде, доктор Хоумз. Если я вас правильно понял, вы на протяжении двадцати лет постоянно бывали в доме семьи Кристо и взяли на себя нравственное воспитание Джули Кристо, когда он был еще совсем ребенком. Так?

– К чему эти вопросы, мистер Куэйл? Спрашивайте меня, сохранил, ли он истинную веру в душе своей…

– Отвечайте на те вопросы, которые я вам задаю. Вы взяли на себя нравственное воспитание Джули Кристо, так?

– Так. Господь искупает…

– Я не желаю знать, что господь искупает…

– Господь…

Отец тяжело вздохнул, я слышал этот долгий, даже со свистом вздох сквозь стиснутые зубы: видно, сдерживается изо всех сил.

– Послушайте, доктор Хоумз. Я не хочу здесь, в суде, доставлять вам неприятности, но если вы по-прежнему будете прятаться за спину господа, я начну задавать вам такие вопросы, которые вам не понравятся.

– Господь направит меня, мистер Куэйл.

Отец помедлил, и мне по всему ясно было: к чему-то он клонит. Он по-прежнему подчеркнуто произносил слова на английский лад, и дома мы всегда знали – это грозный признак.

– Ну что ж, доктор Хоумз, раз вы настаиваете… – Минута-другая прошла в молчании: отец проглядывал свои заметки: потом он продолжал: – Итак, вы признаете, что взяли на себя право руководить воспитанием мальчика и быть главой семьи Кристо.

– Я был духовным главой этой семьи во имя господне, мистер Куэйл.

– Я уже говорил, что вас ожидает, если вы не перестанете ссылаться на господа…

– А я вам говорю, мистер Куэйл, что буду отвечать, как считаю нужным.

Тут я понял: отец намеренно вызывает Хоумза на такие ответы.

– Вы полагаете, что годитесь в наставники юноше, доктор Хоумз? – спросил он.

– Гожусь ли я, об этом судить только господу.

– В таком случае ответьте мне на простой вопрос, доктор Хоумз. Вы говорите, что относились к мальчику как отец.

– В духовном смысле. Это был мой долг.

– Как отец?

– Как поступал бы каждый с непокорным грешником.

– Понимаю… – Мой отец медленно кивнул. Потом поправил парик, снял очки, протер глаза и снова надел очки. И сказал, пожалуй, даже чересчур небрежно: – Но вы ему и в самом деле отец, доктор Хоумз? Вы это хотите сказать?

До нас не сразу дошло все значение этого вопроса – ничего подобного мы не ждали. Но уж когда дошло, мы ощутили за ним весь груз давних толков о неведомом отце Джули: сплетни, и намеки, и пересуды, и слухи о миссис Кристо, которыми город наслаждался двадцать лет кряду. Так восприняли этот вопрос все, кто был в зале, и, зная, с каким упорством отец умеет добиваться своей цели, так воспринял его и я. За спиной у меня вдруг послышались негромкие свистки, шарканье. Потом в глубине зала кто-то свистнул пронзительно, громко. И вот уже весь зал кричит и хохочет. Сам же Хоумз замер в привычной молитвенной позе – лицо обращено к потолку, глаза закрыты.

Судья призывал к порядку, а отец, перекрывая шум, громко сказал:

– Отвечайте на мой вопрос, доктор Хоумз. Отвечайте.

– Я был духовным отцом всякого, кто нуждался в помощи и утешении, включая и этого мальчика, – сказал Хоумз, когда шум утих.

– Это ваш ответ?

– Я ответил вам, мистер Куэйл.

– Нет, не ответили, доктор Хоумз.

– А я вам говорю – ответил! – в ярости рявкнул Хоумз.

Теперь отец обрушился на Хоумза так, будто хлестал его словами, как бичом:

– Двадцать лет вы сотрясали стены этого дома своими речами, вмешивались в трудную жизнь несчастного мальчика, а подумали вы хоть раз, что, духовный вы ему отец или какой иной, ничего, кроме ненависти и презрения, вы ему не внушаете?

– Это злобная, преднамеренная ложь.

– Ложь, сэр? – крикнул отец. – Может быть, вы хотите, чтобы я спросил об этом самого мальчика и чтобы он ответил суду?

– Пусть его говорит, что хочет, но вас я слушать не желаю.

– Тогда взгляните на Джули Кристо, доктор Хоумз. Взгляните на него! – крикнул отец и короткой своей рукой взмахнул в сторону Джули.

Волей-неволей пришлось посмотреть на Джули, а тот, застигнутый врасплох внезапным вторжением моего отца в его жизнь, побледнел еще больше, напрягся, как струна, и ответил Хоумзу взглядом, таким враждебным и ненавидящим, что это увидели все, и я понял: отец именно этого и добивался.