– Разумеется, если обвинитель не желает подвергнуть мисс Майл перекрестному допросу.

Но Страпп только отмахнулся. Отец часто повторял: адвокату важно знать, когда задавать вопросы, а когда и помолчать, Страпп, видимо, решил, что сейчас ему выгодней помолчать.

– Джо Хислоп! – пренебрежительно сказал отец еще прежде, чем тот, небольшой, крепко сбитый, встал на место свидетеля (приносить присягу ему больше не требовалось). – Вы бывший боксер, жокей и человек пьющий, и в городе вы известны как спортсмен и игрок, верно?

– Это ваши слова, не мои.

– Это я вас спрашиваю, Джо Хислоп. Ну, а если бы в баре гостиницы «Белый лебедь» или во дворе этой гостиницы (как известно, субботними вечерами там часто происходят пьяные драки, а у нас в городе и вообще в Австралии этим почему-то принято восхищаться) вы бы увидели, что один дергает другого за волосы, вы сочли бы, что он в ярости и совершает насилие?

– Как сказать, – огрызнулся Джо. Джо всегда терпеть не мог моего отца-англичанина и теперь, когда тот допрашивал его в суде, готов был каждое его слово встречать в штыки.

– Что значит «как сказать»? – сердито бросил отец с другого конца этого своеобразного ринга. – Мы с вами живем в Австралии. Австралийцы – народ грубый, скорый на расправу, а не то что за волосы таскать, это всему свету известно. Так за что же он вам вцепился в волосы, Джо Хислоп? Отвечайте.

– А я почем знаю, за что? Просто взял да и набросился на меня.

– «А я почем знаю, за что?» – передразнил отец. – «Просто взял да и набросился». Это разве ответ? Разве вы заодно со многими нашими горожанами еще раньше сами не набросились на него?

– Не пойму, про что вы толкуете, – сказал Джо.

– Да ведь в угоду чудовищной тупости и жестокости самых недостойных жителей нашего города вы, Джо Хислоп, своим представлением во время праздничной процессии оскорбили и самого юношу и его близких. Разве не так?

– Да мы просто шутили! – крикнул Джо. – И нечего на меня напраслину возводить, не на таковского напали!

– Ах, вот оно что! Тогда извольте ответить вот на какой вопрос. Если б я опрокинул вам на голову кружку пива и обозвал вас пропойцей, вы бы сочли, что я просто шучу, да? Так, что ли?

Страпп уже во весь голос заявлял протест, а Джо беспомощно обернулся к судье и крикнул:

– Да что ж это он как со мной разговаривает?

В зале зашумели, задвигались, секретарь призывал к порядку, а меж тем судья оставался на удивление спокойным и только поглядел по очереди на отца, на Джо и на Страппа.

– Просто отвечайте на вопросы, мистер Хислоп, – сказал он, когда шум поутих. – А намеки можете оставлять без внимания.

– Ну, конечно, намеки оставляйте без внимания, – подхватил отец. – Но не думайте, что вам можно оставить без внимания мой вопрос. И я опять вас спрашиваю: разве вы в тот день не потешали весь город, нападая на веру и на близких Джули Кристо? Разве не вы первый на него набросились?

– Говорите, что хотите, а только пока он на меня не налетел, я его и пальцем не тронул, святая правда.

Жестом чисто адвокатского отчаяния отец воздел руки к небесам.

– Святая правда – это совсем не то, что извергается из ваших уст, – сказал он Хислопу.

В зале зашумели, затопали, послышались угрозы, оскорбительные выкрики в адрес отца, а он не спеша высморкался и сказал невозмутимо:

– Это все, Хислоп. Вы свободны…

– Неуважительно говорит! «Мистером» почему не называет? – раздались крики.

Наконец порядок был восстановлен, и судья Лейкер подался вперед и сказал отцу:

– Я отлично понимаю, мистер Куэйл, зачем вам понадобилось разжигать страсти, вызывать беспорядок и возмущение в зале суда. Но не перегибайте палку, не то, напутствуя присяжных, я вынужден буду объяснить им, зачем вы это делаете.

Словно в отместку, отец крикнул:

– Прошу свидетеля подойти еще раз!

Джо вернулся, но теперь в нем уже не ощущалось прежней дерзости, словно его вторично кинули в пасть льва, – а это, конечно же, несправедливо.

– Итак, сэр, – обратился к нему отец, весь красный от гнева, когда зал наконец удалось угомонить. На этот раз он говорил жестко уже оттого, что разозлился. – Если уж вы с гордостью называете себя австралийцем, слышали вы про человека по имени Иоганн Себастьян Бах?

– Нет, – вызывающе ответил Джо.

– А Густав Малер?

– И этого не слыхал.

– А Иозеф Гайдн?

– Нет!

– Больше вопросов не имею, – сказал отец и махнул Хислопу рукой, чтоб уходил.

Но Джо был не дурак. Он понял, что над ним посмеялись и, покидая место свидетеля, крикнул отцу:

– А вы слыхали про Тима Беннера и про Джека Шарки? А про Мигуэля Купера и про Тони Бенбери?

То были известные австралийские боксеры, борцы и футболисты, и в зале поднялся смех: всех потешало явное невежество этого англичанина, но отец только с презрением отмахнулся.

– Прошу вызвать Уильяма Хики, – сказал он.

Билли вырос над залом, высоченный, точно дерево, и пошел к месту свидетеля; он мигал и втягивал губы, словно на невидимой флейте подыгрывал своей мучительной растерянности и явному испугу. Он уже знал, как отец расправляется со свидетелями, и, сам джазист, представитель мира греха, ничего хорошего не ждал. Он дудел про себя – «пам, пам, пам». Я ощущал этот ритм по тому, как втягивались и надувались его щеки.

– Итак, – начал отец, впиваясь глазами в его очки, чтобы тот не мог отвести взгляд. – Вы ведь музыкант, Билли, верно?

Скажи отец: «Вы ведь сторож на складе лесоматериалов», – он был бы совершенно прав и наш Билли ответил бы утвердительно. Но сам-то Билли считал себя музыкантом, – ума не приложу, как отец до этого додумался, подошел к нему так умно и мягко.

– Верно, мистер Куэйл, – с облегчением ответил Билли. – Я музыкант.

– Я только хочу задать вам два-три вопроса насчет музыки, поскольку это касается нашего друга Джули.

Мы все посмотрели на Джули: глаза его были закрыты, и, я думаю, ему уже хотелось только одного – чтобы все это поскорей кончилось. Он явно устал.

– Сыпьте, – не без опаски произнес Билли.

– Как вы сказали?

Это был новый американизм, мы подхватили его из кинофильмов, а отец его еще не знал, так как приносить новомодные словечки домой нам не разрешалось. Всем остальным в зале суда словечко было знакомо, и всех снова позабавило невежество моего отца.

– Я говорю, действуйте, мистер Куэйл.

– А… Ну хорошо, Билли. Джули Кристо играл в вашем оркестре «Веселые парни», так?

– Да.

– Что вы думаете о его игре?

Билли медленно, выразительно покачал головой, плотно сжал губы

– Что вы хотите этим сказать?

– Словами этого не опишешь, мистер Куэйл.

– Попытайтесь. Это очень важно. Как бы вы определили его игру? Хорошо он играл? Или плохо?

– Он играл не так, как все мы, – ответил Вилли.

– Понимаю. Но в чем была разница? Объясните, пожалуйста.

Билли смущенно поежился.

– Музыка, мистер Куэйл, всякая музыка, джаз или какая другая, состоит из разных сочетаний и рядов. Этих сочетаний и рядов миллионы, только их надо ухватить. И чем больше можешь ухватить, тем лучше играешь, понимаете?

– Да, понимаю. Но продолжайте.

– Это и есть музыка, понимаете, что я хочу сказать?

– Да. Но какое отношение это имеет к Джули?

– Джули мог сыграть миллион сочетаний, да еще варьировал их и умел их выворачивать и так и сяк. Бывало даже, мы все бросаем играть и только слушаем его. Сколько раз так бывало…

– Значит, вы хотите сказать, что Джули замечательный музыкант?

– А как же, мистер Куэйл! Лучше него я отродясь не слыхал.

– Вы имеете в виду исполнителей джазовой музыки?

– Нет. Не то. В джазе он был не так уж хорош, мистер Куэйл. Он часто брал совсем не те ноты. Ему это было неважно. А только я отродясь не слыхал, чтоб кто другой мог такое, как он. Он понимает все насквозь, вот что важно. Я вам говорил: музыка – она вся из сочетаний. А он вроде знает их все насквозь, вроде это у него само собой получается.