Незадолго до Рождества Иеремия попытался положить конец светским развлечениям жены. Еще в ноябре Камилла заявила, что собирается пригласить шестьсот или восемьсот человек «на самый большой бал, который когда-либо устраивали в Сан-Франциско», как она с радостью объяснила. Взглянув на нее, Иеремия покачал головой:

– Нет.

– Почему? – В ее глазах полыхал гнев.

– На Рождество мы уедем в Напу.

Матери Камиллы не становилось лучше, а отец писал, что им пока не следует приезжать в Атланту.

Впрочем, Камилла не слишком беспокоилась о здоровье миссис Бошан. Она не скрывала, что не испытывает к матери теплых чувств. Она бы с удовольствием отправилась в Атланту, чтобы показать себя в роли светской дамы и утереть нос прежним недоброжелателям.

– В Напу? – воскликнула она. – В Напу? На Рождество? Ни за что!

Возможно, кто-нибудь другой, услышав такой ответ, сразу бы отступился, однако Иеремия был вылеплен из другого теста.

– Мне необходимо постоянно находиться на приисках. Их снова затапливает...

Недавно у Джона Харта погибло двадцать два человека из ста шести рабочих. Иеремия пришел ему на выручку, и Харт, который наконец смягчился, с благодарностью принял его помощь.

Камилла не дала мужу договорить:

– Можешь ехать в Напу один. Я останусь здесь.

– На Рождество? – Иеремия казался ошеломленным. – Я хочу, чтобы мы встречали его втроем.

– Кто? Ты, я и Ханна? Меня можешь вычеркнуть, Иеремия.

– Я имею в виду нашу дочь. – В приступе незнакомого отчаяния он схватил Камиллу за руку. – Или ты забыла, что у нас есть ребенок?

– Неуместное замечание. Я вижу ее каждый день.

– Когда? По пути в город, когда ее приносят из сада?

– Я не кормилица, Иеремия.

И тут Иеремию наконец прорвало:

– Ты и не мать. И не жена, если уж на то пошло. Кто ты вообще такая?

Услышав эти слова, Камилла ударила его по щеке, а он стоял и глядел на нее. Никто из них не двинулся с места. Их семейной жизни пришел конец, и они оба это понимали. Камилла заговорила первой, однако она не собиралась просить прощения у мужа. Несколько месяцев назад, когда у нее появился ребенок и когда ее держали в плену в Напе (так она выразилась), в ней что-то сломалось. Честно говоря, она так и не простила Иеремию за то, что он заставил ее родить Сабрину. Но это было еще не все. Ей хотелось участвовать в делах мужа, но она убедилась, что на рудниках в Напе для нее просто нет места. Это был чисто мужской мир, и Иеремия даже не разговаривал с ней о том, что там происходило. В свою очередь, она надеялась, что муж примет участие в ее бесконечных увеселениях, однако он не оправдал ее ожиданий, отказавшись появляться с ней в обществе, потому что светская жизнь всегда вызывала у него чувство неловкости. Увы, мечты Камиллы не сбылись. Она сделалась хозяйкой величественного дома Терстона, и это стало смыслом ее жизни.

– Я не поеду в Напу, Иеремия. Если ты решил встречать там Рождество, тебе придется сделать это одному.

Того, что пришлось испытать Камилле в тех местах, с лихвой хватит на всю оставшуюся жизнь. Напа вызывала у нее самые тяжелые воспоминания.

– Нет. Один я туда не поеду. – Иеремия грустно улыбнулся. – Я возьму с собой дочь.

И он сдержал свое слово. Восемнадцатого декабря Терстон посадил в экипаж Сабрину вместе с няней, и они уехали в Напу. В Сент-Элене их тепло встретила Ханна. Прошло целых два дня, прежде чем она поинтересовалась, почему с ним нет Камиллы, но Иеремия сразу дал ей понять, что не желает говорить об этом. Он очень переживал, однако его страдания сделались бы невыносимыми, узнай он, что Камилла все-таки устроила бал, о котором предупреждала мужа. Она разослала приглашения, ничего ему не сообщив, и Иеремия прочел о нем в газетах только спустя два дня. Он предположил, что Камилла обвинила его во всех смертных грехах и вместо того, чтобы провести рождественские дни с мужем и дочерью, предпочла им компанию подруг и нуворишей, выставлявших напоказ свои сомнительные достоинства. Такое окружение не вызывало в Иеремии энтузиазма, но Камилла была просто наверху блаженства, чувствуя себя светской дамой, двадцатилетней хозяйкой дома Терстона. Она изо всех сил старалась забыть о том, что в Атланте ее упорно не желали признавать аристократкой, что ее заставили стать матерью, и о днях, прожитых в ненавистной долине Напа. Камилла знала: если Иеремия вновь сделает ее беременной, она скорее покончит с собой, чем будет рожать. Она считала, что муж, который так бессовестно обошелся с ее телом, вполне заслуживает своей участи. Стоило Иеремии показаться ей на глаза, как Камилла тут же вспоминала каждую минуту выпавших на ее долю страданий, а Сабрина была живым напоминанием о девятимесячном аде. Легче было просто избегать мужа. Так она и делала, навсегда выкинув из сердца чувства, которые когда-то питала к Иеремии и которые могла бы питать к дочери.

Иеремия не вернулся из Напы сразу после Рождества, как рассчитывала Камилла. В письмах он называл ее обманщицей, сообщал, что останется там до середины следующего месяца и будет рад, если она все-таки появится в Напе. Даже письма мужа вызывали у Камиллы раздражение. У нее не возникало ни малейшего желания отправляться в Напу и пропускать множество балов и приемов в Сан-Франциско. Она с легкостью объясняла подругам, чем вызвано отсутствие супруга, и по-прежнему посещала каждый званый вечер в городе. Она даже побывала в гостях у одной супружеской пары, которая больше всего не нравилась Иеремии, – у приехавших с востока в прошлом году нуворишей с сомнительной репутацией. Будь Иеремия в городе, он бы ни за что не позволил ей принять приглашение, однако теперь Камилле удалось попасть на бал, который эта супружеская чета устраивала в сочельник. Там она познакомилась с новыми людьми, показавшимися ей гораздо интереснее тех, кого они с Иеремией привыкли видеть. Особенно Камилле понравился прибывший в Сан-Франциско совсем недавно французский граф по имени Тибо дю Пре. Он показался ей живым воплощением европейского аристократизма. Она нашла в Тибо именно то, что ожидала увидеть в Париже, куда собирался увезти ее отец. Он был высокий, светловолосый, зеленоглазый, с безупречно белой кожей и широкоплечий. Его тонкие губы поражали своей чувственностью. Говорил он с приятным акцентом и явно владел искусством красноречия. На балу он то и дело целовал шею Камиллы, однако это не шокировало никого из присутствующих. Его английский язык ничуть не уступал французскому. Он говорил, что владеет замком на севере Франции и еще одним в Венеции, но явно не хотел вдаваться в подробности. Тибо подошел к Камилле сразу, как только начался вечер, и не расставался с ней до самого конца. В разговоре он упоминал о ее великолепном доме, заявив, что желает на него посмотреть, – конечно, лишь для того, чтобы сравнить со своим, поскольку у американцев совершенно другие представления об архитектуре. Потом он не раз говорил о ее доме, кружа Камиллу в танце, крепко обняв за талию и глядя ей прямо в глаза. Она нашла его поразительно красивым мужчиной, на редкость обаятельным, искренним и бесхитростным, и не видела ничего предосудительного в том, что решила показать ему дом на следующий день. Камилла думала так до тех пор, пока Тибо не прижался к ней всем телом и не поцеловал ее в будуаре, куда она провела его, чтобы показать французские обои.

Однако стоило ему прикоснуться к ней, как все ее тело охватил жар, и Камилла поняла, насколько она истосковалась по мужским объятиям. Внезапно она ощутила прилив неистовой страсти к этому томному французскому графу, игравшему на ее теле, словно на струнах арфы, и спустя несколько минут Камилла была готова умолять его овладеть ею сию же минуту. Потом она одумалась и хотела было попросить Тибо остановиться, но он не дал ей произнести ни слова, осыпая ее поцелуями. Тибо не сомневался в том, что Камилла правильно поняла его намерения, пригласив осмотреть дом. Вчера вечером дю Пре узнал, что муж Камиллы уехал и что его вообще часто не бывает дома. Однако сейчас она отбивалась от него как могла и даже приказала спуститься вниз вместе с ней. Ему понравились ее жгучие глаза, рекрасные губы, черные как смоль волосы, и в последующие недели он буквально засыпал Камиллу подарками, безделушками, букетами цветов; он несколько раз приглашал ее на ленч, они вместе катались в экипаже, а Иеремия все не возвращался из Напы. Камилла твердила, что дю Пре ведет себя вызывающе, однако при этом голос ее звучал нежно, а слова неодобрения она произносила с восхитительным южным акцентом. Он отвечал Камилле по-французски и предлагал столько новых развлечений, то ей не хватило бы и нескольких месяцев, чтобы насладиться ими. По сравнению с ним Иеремия казался слишком серьезным. Ей давно надоело слушать его рассказы о затопленных рудниках. Терстону снова пришлось задержаться в Нале. На этот раз во время очередного затопления погибло четверо шахтеров. Тибо не разговаривал с ней о таких вещах. Он постоянно напоминал ей о ее красоте и твердил, что с трудом верит, будто она успела стать матерью. Камилла не скрывала своего отношения к материнству, и Тибо окончательно завоевал ее сердце, выразив горячее негодование тем, как с ней обошелся муж.