В одну из ночей я на минутку заглянул домой. Мать застал взволнованной и встревоженной. От товарищей из Либёнжа и Жарок она уже знала, что мы с «Вицеком» не погибли, но сейчас она беспокоилась за судьбу дочери, «Стаси» — Элеоноры Гардзиновой, которая, выполняя обязанности связной округа, отправилась в Катовице несколько дней назад и до сих пор не вернулась. У меня зародились самые мрачные предчувствия, но мне нельзя было тревожить мать еще больше. Однако голос мой прерывался, когда я пытался втолковать ей, что боится она зря. Я посмотрел на Казю — маленькую доченьку сестры, которая спокойно спала в люльке. Тяжело было на душе, когда я выходил из дома. Это была борьба, борьба беспощадная…

В кругу своих я поделился опасениями за судьбу «Стаси». Товарищи старались развеять их, но я не верил их словам так же, как мать не верила моим. Я чувствовал, что Лорка попала в руки гестапо.

Для меня это была большая личная потеря, тем более болезненная, что за несколько месяцев до этого немцы арестовали ее мужа Сташека Гардзину, не только близкого мне человека, но так же, как и его жена, активного и преданного товарища по борьбе.

В те дни мы стояли в Еленьском лесу. Мы решили не пользоваться постоянно бункером в Высоки Бжеге, поскольку у нас не было полной уверенности в том, что гитлеровцы не оставили его в качестве западни. Поэтому мы переходили с места на место, устраивая стоянки в наиболее недоступных рощах. Было нас тогда четырнадцать человек.

Как-то днем мы сидели в лесу, дожидаясь наступления ночи, чтобы перебраться на другое место. И вот вблизи нашего бивака что-то зашелестело. Случалось, что мы, услышав шорох, обнаруживали серну, козленка или зайца, удирающих от людей. Но в этот раз нарушителем тишины оказался мужчина, переодетый в женское платье.

Он вел себя как ненормальный. Молол какую-то чушь. Мы уже начали терять терпение.

— Шлепнуть его, прохвоста, — сказал один из партизан.

Нервы ряженого не выдержали, и он наконец заговорил по-человечески. Мы узнали, что он скрывается от немцев, которые преследуют его за нелегальную торговлю.

Мы ему не поверили. Наполовину по-немецки, наполовину по-польски я заявил ему, что он пойдет с нами, потому что мы из полиции. Именно таких, как он, мы и ловим.

Когда он услышал, что мы действуем от имени полиции, лицо у него расплылось в улыбке. Он подошел ко мне и конфиденциально сообщил вполголоса:

— Пан коллега, так я ведь тоже там работаю. Ищу партизан.

Я с отвращением отшатнулся. Однако сдержал себя и принялся расспрашивать его о подробностях. Уже несколько педель лазил он по окрестным лесам, донося обо всем замеченном начальнику жандармерии в Елене. Он предлагал нам пойти туда вместе и убедиться в правдивости его слов.

Но это не понадобилось. Я начал допрос. Он пытался выкручиваться, отказывался от того, что говорил минуту назад. Решение было принято единогласно. Ночью над Пжемшей приговор был приведен в исполнение. Мутные воды реки поглотили предателя.

За какие-нибудь 5—6 дней до конца мая «Офик» снова назначил мне свидание в Высоки Бжеге. Он сообщил радостное известие: оружие наконец будет нам сброшено. Соответствующую информацию он получил из Варшавы. Мы решили, что в ночь с 29 на 30 мая отряд будет дожидаться груза в районе одной из полян между Либёнжем и Бычиной. Место мы точно наметили на карте. Условились также о световой сигнализации для самолетов.

«Офик» заметил вскользь, что ожидается приезд представителя Центрального Комитета ППР из Варшавы. Он сам, естественно, тоже прибудет.

Понятна радость партизан, с которой они приняли это известие. Мы начали лихорадочно готовиться. Груз должен был принять отряд имени Я. Домбровского при участии «легальных» оперативных групп Хжановского подокруга. «Офик» предлагал, правда, укрепить наш отряд партизанами Бельского округа, однако, связавшись с «Тварды» — Леоном Лясеком, мы решили отказаться от их помощи. Наших сил было вполне достаточно.

Вернувшись со встречи с «Офиком», я заметил в отряде новое лицо. Еще один советский товарищ оказался в наших рядах, его привел к нам «Личко». Русский был совершенно истощенный, невероятно худой, оборванный и завшивевший. Товарищи заботливо ухаживали за Ваней. Разговор с ним убедил нас в том, что это действительно беглец из концентрационного лагеря. Уроженец Украины, он быстро подружился со всеми за исключением «Миколая» и «Грыцько», к которым сразу стал относиться весьма сдержанно. С «Грыцько» он, однако, часто разговаривал, но утром, в день прибытия самолета, разговор между ними перешел в громкую ссору. Дело чуть было не дошло до стрельбы.

К «Личко» он относился с наибольшим доверием и именно ему после ссоры признался в том, что «Грыцько» кажется подозрительным типом, поскольку он поймал его на неточностях, касающихся городов на Украине, в которых тот якобы бывал. В городах этих Ваня бывал тоже, и то, что говорил «Грыцько», не совпадало с тем, что знал Ваня. Не совпадали в рассказе «Грыцько» и некоторые подробности, связанные с его пребыванием в лагере военнопленных и побегом из него. «Личко», не придав этому рассказу особого значения, не передал мне Ваниных сомнений. И это оказалось оплошностью.

29 мая, а было это на троицу, все мы были начеку. Подготовка была завершена до мельчайших деталей. Хворост для костра был собран, мы проверяли оружие, лампы. После полудня вдруг обнаружилось, что «Грыцько» исчез. Пошел за хворостом, и больше его никто не видел. Мы полагали, что он ушел далеко в лес и заблудился. Я отправил людей на поиски. Они вернулись ни с чем. Тут только «Личко» рассказал мне о Ваниных сомнениях. Я вызвал Ваню. Он высказал нам свои подозрения.

Потом мы расспрашиваем «Миколая». Он не добавляет ничего нового, предполагая, что «Грыцько» заблудился и придет к вечеру. Мы не знаем, что за роль играет «Миколай», потому что в отряд они пришли вместе с «Грыцько». Поэтому я поручаю незаметно следить за ним.

Советуемся, что делать. Отказаться ли от приема груза или ждать дальнейшего развития событий. Лесные решают ждать, «легальные» предпочли бы отказаться. В конце концов решаю принять сброшенный груз без участия «легальных», которых отпускаю по домам.

В ночь с 28 на 29 я выслал троих аловцев — «Ромека», «Рысека» и «Трока» в Ензор. Они должны были охранять товарища из Варшавы и «Офика», прибытия которых я ожидал с наступлением сумерек, за несколько часов до самолета.

С наступлением сумерек «Личко» с несколькими помощниками расставили по углам квадрата четыре лампы, покрытые красной папиросной бумагой. Примерно в полночь, услышав шум мотора, мы должны были зажечь сначала лампы, а потом и хворост в центре квадрата.

Около 23.00 осторожный и бдительный «Кропка» доложил мне, что со стороны дороги Либёнж — Бычина доносится какой-то подозрительный шум. Кратко посовещавшись и не желая отказаться от возможности принять груз, мы решаем оставаться на местах.

Все волнуются. Полночь близилась, «Офика» с представителем ЦК все еще не было. Не было и товарищей из Ензора.

Ночь стояла темная и безлунная, только где-то на небосклоне мерцали отдельные звезды. Мы напрягали слух, пытаясь уловить гул мотора. Полночь давно уже миновала. Наконец около часу ночи до нас донесся вой сирен с окрестных фабрик и шахт. Воздушная тревога. Нас охватила радость. Все мрачные мысли рассеялись. Сквозь вой сирен пробивается гул самолетного мотора. Мы зажигаем лампы, а еще через мгновение из кучи сухого хвороста взмывает на несколько метров пламя, освещая всю поляну. Мы со всех ног бросаемся в спасительную темноту леса. Самолет совершает над нами круг, а потом уходит на запад. Мы вглядываемся в ночное небо, пытаясь увидеть парашюты. Их нет. Может, самолет еще вернется. Мы возвращаемся к костру и подбрасываем в него новую порцию хвороста. Ждем еще минут пятнадцать. Постепенно начинаем понимать, что самолет не вернется. Кто-то вполголоса ругнулся. Я приказываю погасить сигналы. Кто-то бьет лампы, срывая на них злость, еще кто-то выговаривает ему, что они еще могут пригодиться.