Зимой условия в бункере были еще тяжелее. Любой след на снегу мог выдать нас. Но мы и с этим справились. Наш зимний бункер был выстроен в лесу в ста метрах от главного пути из Либёнжа в Бычину. Местные жители протоптали тропинку в снегу, которая пересекала небольшой ручеек, почти никогда полностью не замерзавший. Через ручеек был перекинут небольшой деревянный мост. Мы соскакивали с него в воду, а потом по руслу шли в глубь леса к бункеру. Следы обрывались на тропинке. Иногда, возвращаясь с операции, мы обнаруживали, что тропинку покрыл свежевыпавший снег, тогда часть наших людей, чтобы сбить с толку немцев, протаптывала тропу между Либёнжем и Бычиной. Остальные же тем временем по ручью добирались до бункера. Зачастую снег утаптывали «легальные» товарищи, из числа тех, кто принимал участие в операции.

Однажды это делал «Альбин». Мы расстались на мостике, и «Альбин» в одиночестве пошел в сторону Бычины. Он был без оружия и без документов. Вообще, отправляясь на дело, мы перестали брать с собой документы, чтобы в случае ареста или смерти избежать опознания и не подвергать репрессиям свои семьи или тех, кто выхлопотал нам документы. «Альбин» подходил уже к первым постройкам Бычины, высматривая новые следы, как вдруг из-за крайних деревьев леса показалась группа немецких жандармов.

— Хальт! Хэнде хох!

Он остановился с поднятыми вверх руками. Бежать было опасно.

Жандармы приближались.

— Аусвайс!

«Альбин» продолжал молча стоять. Это их разъярило. Один подбежал к нему и обыскал, но ничего не нашел.

С оружием наизготовку они проводили его в деревню, завязав предварительно пиджак на голове. В пути оказалось, что один из полицейских знает польский язык. Он-то и начал допрос еще по дороге.

— Ты бандит? Признавайся!

«Альбин» категорически отрицал это.

— Нет?

— Нет, — решительно повторил «Альбин».

Под ударами прикладов и кованых сапог он потерял сознание. Очнулся лежа на снегу. Ему приказали сесть в сани. Снова задавали вопросы, по уже больше не били. «Фамилия, где живешь, где работаешь, что делал в лесу?» и тому подобное.

Он понимал, что от первых ответов зависит его жизнь и жизнь других. Он назвал свою настоящую фамилию, место работы, место жительства. А в лесу, заявил он, я оказался в эту пору, направляясь к хорошеньким девушкам в Бычине, куда шел поразвлечься. Этой линии он держался и в участке. Показания его проверили, они соответствовали действительности, но фашисты продолжали относиться к нему с недоверием. Его перевезли в Хжанов, где отдали в руки более натренированных специалистов. Там гитлеровцам повезло немного больше — так по крайней мере они считали. Когда «Альбин» в полубессознательном состоянии продолжал отпираться от какого бы то ни было знакомства с партизанами, вошел Либера, полицейский из Либёнжа. С минуту он внимательно приглядывался к избитому заключенному, внезапно рожа его просияла.

Обращаясь к гестаповцу, он сказал:

— Это сосед разыскиваемого Валаха.

Гестаповца заинтересовало это известие, и он тут же засыпал «Альбина» лавиной вопросов. Ответы «Альбина» его не удовлетворили, но вместо избиения он решил испытать другой метод.

— Так, значит, ты говоришь, что не видел Валаха уже несколько лет?

— Не видел, господин комендант.

— А если бы увидел, то сказал бы нам?

Вопрос этот в первую минуту ошеломил «Альбина». Но тут же он сообразил: немцы хотят заполучить его в помощники. Предлагают ему сотрудничество. Он ухватился за этот шанс спасти жизнь. Однако сделал вид, что раздумывает. Слишком поспешное согласие могло возбудить подозрения. Гестаповец терпеливо ждал.

— Так точно, господин комендант, — ответил он наконец, — я сказал бы вам.

— Выбирай — либо Освенцим, откуда ты выйдешь только через трубу, либо ты поможешь нам поймать Валаха. Будешь следить за его домом и докладывать нам обо всем.

Ему дали подписать какие-то заранее заполненные бланки. Он даже не спрашивал, что подписывает. Получив инструкцию, о чем и кому он должен поставлять информацию, «Альбин» на следующий день был выпущен из полицейского участка в Хжанове.

Радость от вновь обретенной свободы заглушала боль. Совесть его не мучила, ведь он пошел на военную хитрость. У него даже и в мыслях не было, что можно в самом деле предать. Подлечившись немного дома, он при первой же встрече рассказал мне обо всем.

«Альбина» я знал с детства и мог ему доверять. Я считал, что при создавшемся положении его место в отряде. Товарищи согласились со мной, и «Альбин» расстался с «легальным» образом жизни.

Зима 1943/44 года была суровой. Обильные снежные заносы во второй половине декабря и января затрудняли и без того нелегкое передвижение. Но мы считали, что в новогодние праздники надо напомнить гитлеровцам, что борьба продолжается не только на фронтах, по и здесь, в глубоком тылу, на земле, о которой геббельсовская пропаганда без устали твердила, что это земля немецкая.

Особенно рьяно отстаивали немецкую принадлежность земель этих приезжие немцы и местные предатели. Рабочие, товарищи из Явожно, требовали, чтобы мы применили санкции по отношению к некоторым особенно издевавшимся над поляками, среди них был штейгер шахты «Собеский» — Виктор Домбек.

Он оскорблял подчиненных, бил, пинал ногами, отправлял в Освенцим за малейшую провинность. Нередко он принимал участие в полицейских облавах. Живя неподалеку от поста немецкой жандармерии, он чувствовал себя в безопасности и тем более верил в меткость пистолетов, которыми были вооружены надсмотрщики.

Явожинские шахтеры требовали положить конец «подвигам» Домбека и применить к нему самую суровую кару. Хорошенько продумав и обсудив это требование, мы приняли решение. Справедливость должна восторжествовать. Домбек будет наказан.

Налет мы приурочили к 24 декабря 1943 года, полагая, что рождественская ночь притупит бдительность немцев.

Через засыпанные снегом поля добрались, наконец, до Боров подле Явожно. В поселке было тихо, только изредка доносился собачий лай. Кое-где сквозь непроницаемые шторы на окнах — уже было введено обязательное затемнение — пробивался слабый лучик света. Два гвардейца остались на дороге между постом жандармерии и домом Домбека. С остальными отправились к дому. После недолгой возни калитка отворилась. Я расставил людей, поручив им следить за окнами. Мы с «Вицеком» остановились у двери. Я легко нажал ручку, замок щелкнул, но дверь не открывалась. Я энергично постучал. Послышались шаги, и мужской голос спросил:

— Вер да?

— Брифтрегер. Телеграмм.

Домбек не открывал. В его колебании я почувствовал недоверие. Жена штейгера не понимала его нерешительности и уговаривала открыть. И тут мы услышали звук удалявшихся шагов. «Наверняка он отправился за пистолетом», — подумал я.

Через минуту я вновь услышал шаги Домбека и постучал снова.

— Шен, шен, — ответил он, отодвинул засов и повернул ключ. Дверь отворилась.

— Зинд зи Домбек? — спросил я с порога.

Штейгер подтвердил. Я проскользнул в сени, освобождая место для «Вицека», и моментально выхватил пистолет.

— Руки вверх!

Он не послушался и бросился на «Вицека». Стоявшая в коридоре жена Домбека подняла крик. Выстрелив, я мог бы убить «Вицека» или жену Домбека. «Вицеку» тем временем удалось выволочь Домбека наружу. Тот с криком попытался бежать. Читать ему приговор было некогда. Выстрел из двустволки повалил Домбека в снег.

Польское население с огромным облегчением узнало о постигнувшей Домбека каре. Наши действия назвали даже «рождественским подарком партизан шахтерской братии». Когда какой-нибудь из гитлеровских приспешников позволял себе слишком многое, наиболее смелые из рабочих припоминали ему судьбу Домбека. Недавно у меня была очень трогательная встреча с шахтерами шахты «Собеский» в Явожно. Товарищи и сейчас, после стольких лет, с признанием и благодарностью вспоминали о наказании Домбека.