— Встречался в Москве. Потом в экспедиции.

Получив разъяснения по некоторым техническим вопросам, Багрецов ушел, а Курбатова вновь охватили сомнения. Не этому ли деятелю промкооперации был передан третий осколок? Багрецов знает его хорошо, и неловкость, которую он никак не мог скрыть при встрече в кабинете, подчеркнутая сухость в обращении не маскировка ли все это? Ведь пуговичной артели для опыта нужен порядочный кусок плиты. Не тем ли озабочен Багрецов? Курбатов хорошо помнит, как тот смутился в лаборатории, когда его застали за распиливанием плиты. Все, все вертятся вокруг зеркального поля, все ждут, когда ослепнут ячейки. Неужели придет это страшное время? Неужели плиты будут годны только на пуговицы? * * * * * * * * * *

Кучинский знал, что отступление бессмысленно. Правда, еще многое может измениться, но комиссия по распределению молодых специалистов обязательно учтет заявку Курбатова. Придется Жоре оставаться здесь или зимовать в какой-то паршивой деревушке, где нет ни веселого общества, ни театров, ни вернисажей, ни теплого бассейна для плавания, ничего. Неужели он, бедный Жора, словно Гулливер, привязанный за волосы ко всем этим местам, как к колышкам, действительно останется лысым?

Выхода не было. Твердые убеждения Курбатова в необходимости «холодного воспитания» не оставляли никаких надежд. Самое главное, что Павлу Ивановичу ничего не стоит доказать отцу преимущества и широкие перспективы, открывающиеся перед молодым ученым, если он работает в лаборатории, которая находится у черта на куличках. «Не выверяешься, — с тоской думал Жора. — Отец не поддержит. Человек он мягкий, уговорить нетрудно. Влип как миленький. Нечего было напрашиваться». Оставалось лишь мечтать, что Курбатов провалится со своими опытами и ему не разрешат строить новую лабораторию.

Жора бесцельно пошел по дорожке вдоль зеркального озера. В нем он видел домик высоковской лаборатории, кругом заснеженные бескрайние поля или (что ничуть не привлекательнее) скучные горячие барханы. Зрело единственное решение, и он цеплялся за него, как за чахлый кустик саксаула, чтоб не сползти вниз, под горку.

Возле распределительной коробки шестого сектора Жора увидел Бабкина. Он сидел согнувшись на корточках, измеряя напряжение. Рядом стоял прибор, похожий на серебряный кубик с цветными кнопками.

— Здорово, старик! — с деланной веселостью приветствовал его Жора. — Много вчера наработали?

Бабкин поднялся, расправил спину и равнодушно ответил:

— Без тебя обошлись.

Жора доверительно взял его под руку.

— Присядем, старик. Дело есть.

Тимофей воспротивился. Он еще не закончил работу.

— Есть дело — выкладывай, нет — до свидания.

— Шут с тобой! — согласился Жора и оглянулся по сторонам. — Поговорим как мужчина с мужчиной. Я тебе, старик, прямо скажу, что из всей вашей неразлучной пятерки ты единственно благородный человек. Остальные — мура.

Это не понравилось Тимофею. Мало того, что Жорка оскорблял его друзей, но точно в таких же выражениях он вчера льстил Лидии Николаевне. Из всех пятерых только она была благородной, только она заслуживала дружбу Кучинского.

— Через час ты побежишь к Димке и скажешь, что он самый благородный, единственный твой лучший друг, — едко усмехнулся Тимофей и вновь занялся распределительной коробкой.

Кучинский, видимо, не ожидал такого отпора. «Мальчишка на приманку не клюнул, — с огорчением подумал он. — Странно, вчера Михайличенко и глазом не повела, когда я ей насчет благородства высказывался, а сама Бабкину растрепалась. Никому нельзя верить. Все ангелами хотят быть. Плевать я на вас хотел!»

Однако у Жоры были свои планы, и ему не хотелось ссориться с Бабкиным.

— За что ты на меня окрысился? — жалобно проговорил он. — Что я тебе сделал, старик? Могу я ошибаться или нет? Могу. Так и вчера получилось. Думал — она девочка настоящая, оказывается — ничего подобного. Поговорил с ней без дураков, начистоту и разочаровался. Может, я не прав, по мое такое мнение… Вот и все.

Бабкин сдвинул кепку на затылок и нехотя поднял голову. На лице Жорки застыла искренняя печаль. Ничего, мол, не поделаешь, тяжело ошибаться в людях, но разве я виноват? Его когда-то ярко-зеленая шляпа выгорела на солнце, стала скромной, поля стыдливо опустились, и весь его облик выражал чистосердечное раскаяние и покорность.

— Тебе до Лидии Николаевны расти и расти, — тоном старшего сказал Бабкин, разматывая шнуры от вольтметра. Кучинский досадливо щелкнул пальцами.

— Оставим Лидию Николаевну в покое. Дело, старик, не в этом. Тут одна довольно скверная петрушка получилась. — Он поморщился, снял шляпу, стряхнул песчинки с ее пожелтевших полей. — Ты иногда бываешь у начальника…

— А ты каждый день к нему бегаешь. От работы отрываешь. Все свои дела устраиваешь. Подлипала.

— Ничего подобного, старик. Просто он знает моего отца.

— Ну, а ты здесь при чем?

Жора снисходительно взглянул на Бабкина. Что этот голубоглазый молокосос понимает в жизни? Но тут же губы его сложились в заискивающую улыбку.

— Не пойму почему, но Павел Иванович явно благоволит к тебе…

— Не замечал. Он вообще хорошо относится к людям, которые ему не надоедают.

И эту обиду Жора проглотил. Оглянулся на здание лаборатории, словно опасаясь, что его могут подслушать.

— Понимаешь, какая петрушка… Характер у меня легкий. Никто на меня не сердится. А сегодня ни с того ни с сего Павел Иванович — хороший папин знакомый, и вдруг накричал на меня. Он, конечно, не имел права, еще совсем недавно мой отец был его начальником, но…

Бабкин подумал, что у Жорки создалось по меньшей мере странное представление о том, кому положено кричать, а кому нет. Видно, он сильно разгневал Павла Ивановича, если дело дошло до крика. Впрочем, Жорка преувеличивает. Павла Ивановича не легко вывести из себя. Он хоть и любит говорить правду в глаза, но сдержанный, уважает человеческое достоинство.

А Жора продолжал сетовать на людскую несправедливость.

— Подумать только, — говорил он, передергивая плечами, — отец так хорошо относился к Павлу Ивановичу. Я же это как сейчас помню. А он оказался таким неблагодарным.

— На отца тоже кричал? — спросил Бабкин.

— Простых вещей не понимаешь, старик. Курбатов и папа — почти друзья. Папа у него часто бывал. Меня Павел Иванович, конечно, не знает, но я ему напомнил. Можно, кажется, иначе разговаривать с сыном своего друга. — Жора обидчиво поджал губы и нахмурился.

— По заслугам и честь, — сочувственно заметил Тимофей.

— Можешь не сомневаться, заслужил, — заносчиво сказал Кучинский. — Отец мой не последний в министерстве, дай бог каждому!

— Я не об отце, а о тебе. Он-то заслужил. А ты? Получил выговор от уважаемого человека и помалкивай. Тоже, наверно, заслужил.

Жора надулся, засопел. Возражать было трудно. Он вспомнил сегодняшнюю неприятность и боязливо поежился.

— Будь другом, старик, — заговорил он громким шепотом, — как-нибудь намекни Павлу Ивановичу, что Кучинский негодяй, законченный дурак и вообще полное ничтожество. — Он подобострастно заглянул Бабкину в глаза.

Тимофей высоко поднял жидкие брови. Он знал, что собой представляет Жорка, но с подобным определением согласиться не мог. Уж больно сильно закручено. Явный перегиб в самокритике.

Понуро опустив голову, Кучинский шел по зеркальному полю и с негодованием смотрел на свое отражение под ногами. Кажется, впервые в жизни он не нравился самому себе.

В зеркале промелькнула тень. Кучинский поднял глаза. Гудя, как шмель, совсем низко летела соломенная шляпа. За ней, размахивая руками, бежал Димка. Шляпа нырнула в просвет между деревьями и пропала за живой изгородью.

— Привет! — прищелкнув каблуками, насмешливо прокричал Кучинский.

Багрецов, не отвечая, пробежал мимо.

Ночи становились холоднее. От зеркального поля, нагретого за день, струилась приятная теплота.