— Идиотское!

— Ничего ты не понимаешь! Слушай, что говорил папа Иннокентий VIII в 1484 году. Может, поймешь! Я не передам все дословно, но суть скажу. Ведьмовство всегда было и будет политическим фактором, поскольку оно приводит к столкновениям наций, к анархии и революции. В результате ведьмы и ведьмаки являются постоянной опасностью и для настоящего времени. Они опасны для всякого упорядоченного общества.

— Ты меня уже достаешь своей бесовщиной. Еще немного, и я сама стану по отношению к тебе ведьмой!

— А ничего другого я от тебя и не ожидаю! Но знай, нечистая сила сначала способствовала анархии в царское время, а потом участвовала в Октябрьском перевороте. Ленин, готовя революцию, клеймил жестокость царского правительства. Но как только пришел к власти, за первых три года перестрелял больше людей, чем династия Романовых за триста лет.

— Хоть что-то святое в тебе есть? Ты же коммунист, хоть Ленина-то оставь в покое!

— Да, я коммунист, а не большевик. Коммунисты — созидатели, а большевики — ведьмаки. Старая большевичка Землячка совместно с Бела Куном заправляла три года крымским ЧК так, что Черное море покраснело от крови. Подавая пример, она собственноручно расстреливала пленных белогвардейцев. Ленин добился власти, а пятьдесят миллионов заплатили за это своей жизнью в организованной этим ведьмаком братоубийственной войне.

— Как был ты упрямый, как осел, так и остался. Ничто тебя не меняет. Пока свое не выложишь, не замолчишь.

— Да, не замолчу. Слава богу! Настало время, и сподвижники Ленина и Троцкого поплатились. Пришла великая чистка, и все ведьмаки и ведьмы — старые большевики герои революции, руководители партии и правительства — вчерашние палачи, как враги народа, были расстреляны.

— Ну, а при чем здесь наши дни? — раздраженно спрашивает Марина.

— При том, — отвечаю я, — если советская власть — упорядоченное общество, то теперь потомки Троцкого, Бухарина, Гайдара и других ведьмаков, короче нечистые силы современности, будут заниматься революцией против нее.

— Хватит, Гена! — резко заявляет моя бывшая жена. — Я устала слушать твой бред. Я чувствую, мне самой придется заняться твоим лечением. И я им займусь! Давай лучше поговорим о твоем нормальном творчестве, а не об этой бесовщине, которую ты несешь. Я прочитала твою последнюю статью в «Комсомолке». Здорово, интересно! Подписана она, правда, Г. Васильев. Хочешь спрятаться от алиментов? Но это смешно! Неужели я твой стиль не узнаю? Да и расшифровывается твой псевдоним просто — Геннадий Васильевич.

— Андрей скоро придет из школы, могу я его подождать? — перебиваю я Марину. «И чего меня понесло? — думаю я. — Ни с того ни с сего разоткровенничался!»

— Нет смысла. Он звонил и сказал, что после школы поедет к дедушке с бабушкой, как обычно.

— Почему ребенок ездит на транспорте один? — возмущаюсь я.

— Его что, всю жизнь сопровождать? Парню двенадцать лет.

«Моему сыну двенадцать лет?!» — восклицаю я про себя ошарашенно.

— Пойдем в воскресенье вместе с Андреем в театр, — предлагает Марина.

— Воскресенье… Это реинкарнация души… Перевоплощение души страданием, как говорил Достоевский.

Марина встает.

— Ты кого-то ждешь? — с нездоровой заинтересованностью спрашиваю я.

— Естественно, мужа. Минуту, я тебе пару бутербродов сделаю.

Я остаюсь сидеть в кресле обескураженный и потрясенный, глядя на самого себя в зеркале трюмо. Лицо у меня искажено страданием и мукой от непонимания происходящего. Мне кажется, что мое сознание кто-то скручивает, как веревку, и за нее тянет меня. Но куда? Неожиданно я исчезаю, и в зеркале появляется другой человек, похожий на меня лицом и фигурой, как две капли воды, и одежда на нем такая же. А вот ноги у него с копытцами, как у козла. Я вскакиваю с кресла и бросаюсь к трюмо с криком:

— Черт! Зачем тебе нужен мой облик? Это ты, сволочь, калечишь мою жизнь?! — И мой кулак вдребезги разбивает стекло, а я машинально зажмуриваю глаза от осколков. Когда же я их открываю, то вижу одни сатанинские рожи. Они склоняются надо мной. Первая, особенно противная, рожа говорит:

— Интеллигентик — и в КПЗ! Говорят, он к своей бывшей жене домой завалился и драку устроил. Нынешнему ее мужу морду набил. Чего с ним делать-то будем?

У второй рожи нет передних зубов, и она шепелявит:

— Брошим его пока к параше, а когда очухается, штанем решать.

И тут я вижу моего двоюродного брата Володьку Самосудова, капитана милиции:

— Я сейчас тебе так брошу, что последних зубов лишишься. Аккуратненько берите его и несите во двор к машине.

— Что этот, шишка большая?

— Еще какая! За неуважительное отношение к этому телу любой срок схлопочет. Поняли, слизняки! Несите.

Затем передо мной начинают мелькать лица врача, отца, братьев, а потом появляется мать, и мне становится хорошо и спокойно.

Я вскидываю руки и кидаюсь вверх. Опьянение полетом овладевает мной, и больше нет никаких мыслей, никаких проблем. Я осознаю только себя, словно я теперь тот, кем должен быть от рождения. Я — бессмертная, свободная душа, не отягощенная никакими заботами плоти. Жизнь моя — полет, и другого смысла в ней нет! Я теряю счет времени. Я лечу и знаю, что никогда не устану, потому что вечное не может устать от бессмертия. Машинально я меняю направление и не думаю о том, куда лечу, далеко ли. Меня овеивает и озаряет Хоро. Я смотрю прямо на заходящее светило и вижу линии мира — флюоресцирующие белые линии, пересекающие все вокруг. Я поворачиваюсь, исследуя чрезвычайно новый для меня мир: линии видимы и устойчивы даже в обратном от Хоро направлении.

Неожиданно все исчезает. Исчезает ощущение верха и низа, вообще исчезает ощущение пространства. Земля и небо исчезают. Подъем и спуск теряют всякий смысл.

Я чувствую на своем лице ледяные пальцы, которые притрагиваются к моему лбу, затем к глазам, носу. Я цепенею от этого прикосновения. Какой странный сон! Сон? А может, это явь! Мысли мои бегут все быстрей и быстрей, я и сам их подгоняю. Не нужные мне я напрочь отшвыриваю. И специально сворачиваю в забытые, а может, и совсем мне незнакомые закоулки мозга, где и нет-то ничего, кроме подсознания, но я роюсь и там. Иногда мне приходится отплевываться от противной мелочи, плавающей в башке, словно тополиный пух, и норовящей захватить мое мышление. Вот мне попадается Ницше, ненавидящий христианство. Он пишет «По ту сторону добра и зла». Еще один художник-модернист Пабло Пикассо. Хитрый мазилка зарабатывает на своей мазне миллионы. Коммунистический попутчик держит любимую козу в своей роскошной вилле. Ну как же, а рядом Гойя. Этот рисовал нормально, а потом стал «прогрессировать» — потянуло на бои быков, к нечистой силе. Начал смаковать ужасы войны. По содержанию — болезненный, оголенный натурализм, по форме — ранний модернизм. А с медицинской точки зрения — типичный прогрессирующий мозговой разжиж. Поджав ноги, в деревянном корыте сидит Нострадамус. Тоже мне жрец, одурманивается содовыми парами и плетет какие-то вирши по поводу конца света.

Я карабкаюсь все дальше, все глубже незнакомыми мне маршрутами, делаю какие-то крюки. Я хочу найти того, чьи ледяные пальцы только что ползали по моему лицу. И вот фонарик памяти в какой-то отмирающей из-за ненадобности и уже не пульсирующей части мозга высвечивает что-то несообразное, похожее одновременно и на животное и на человека.

И в этот момент звонит телефон. Я снимаю трубку.

— Алло, Гена, ты? — слышу я женский голос.

— Да! С кем я говорю?

— Это я, твоя знакомая Макошь. Извини, что обращаюсь по телефону. Много работы и совершенно нет времени для личной встречи. Скажи, ты уже чувствовал присутствие того, кто занял твое место?

— Еще как! У него мой облик.

— А где его логово?

— Точно не знаю, но догадываюсь.

— Я думаю, его надо искать в юрском периоде. Почему ты такой невнимательный? Я же тебя предупреждала об опасности. Неужели ты не обратил внимания на нож в посудомойке? Он торчал в сливной решетке вверх лезвием. Ты же чуть на него не напоролся. Постарайся хоть не потеряться и не заблудиться во времени!