Наступил понедельник, и я выхожу на работу. В обеденный перерыв бегу к Свете. Я хочу с ней обсудить появившиеся у меня проблемы с учебой. Я не был в школе почти три месяца и изрядно отстал. Но Света уклоняется от разговора со мной.

— Я должна отойти, — говорит она, — меня вызывает начальство. И вообще, думаю, нам не стоит возобновлять наши отношения.

— Но это невозможно, — волнуюсь я.

— Я всегда знала, что в один прекрасный день это случится, — прерывает меня Света. — Тамара больше подходит тебе, чем я. Вам нужно быть вместе.

— Чепуха! — кричу я, но Света запирает кладовую и уходит.

Неизвестно почему, я иду через раздевалку и душевую в самый конец цеха, по металлической лестнице спускаюсь вниз и вижу обедающих Игоря Николаевича, Мирона, Славу и Федора. Здесь ничего не изменилось. На верстаке, на широком вафельном полотенце, буханка черного хлеба, десяток сарделек, пара луковиц и крупно порезанная селедка. Хотя, нет, изменилось. Водки нет. Парит чайник.

Самое удивительное, что моему приходу радуется не только Игорь Николаевич, но и парни. Они так радушно меня встречают, что кажется, будто никогда никаких ссор, драк между нами не было. Я им рассказываю о гастролях студии и о работе на садовом участке, о щенке овчарки, которого мы недавно купили и назвали Акбаром. Федор спрашивает:

— Слушай, а не хочет ли ваша семья завести кошку, у одного моего знакомого как раз прелестные котята.

Но ему тут же возражает Мирон:

— К кошке очень привязываешься, а она или сбежит, или ее задавят.

Игорь Николаевич и ребята делят со мной свой обед. Мы едим сардельки, селедку, пьем крепко заваренный чай и обсуждаем различия между собакой и кошкой, говорим о международном положении и о саженцах яблонь, о правильной посадке клубники.

Потом я возвращаюсь на свое рабочее место, механически зажимаю деталь в тиски, обрабатываю ее напильником и размышляю: «Поскольку невозможно представить себе, что со Светой или Тамарой мне придется расстаться, то и думать об этом нечего. Вопрос я должен свести к тому, как все устроить, как обставить. А вовсе не к тому, можно ли и нужно ли что-то устраивать. К счастью, скрывать мне уже нечего». У меня появляется уверенность, что все очень просто, что я выбираю единственно верный путь, и меня начинает переполнять сумасшедшая радость.

Однако когда я возвращаюсь с работы домой, то застаю батю беседующим с Александром Александровичем и Виктором Ивановичем, отцами Светы и Тамары.

— Гена, — говорит отец Тамары, — мы не хотим читать тебе мораль или судить. Ситуацию мы понимаем. Мы хотим знать, что ты собираешься дальше предпринимать.

— Ты должен твердо, по-мужски решить, — продолжает дальше Александр Александрович, — с кем ты останешься. Идиотизм, конечно.

Я начинаю осознавать, что до сих пор мне все казалось простым только потому, что я подходил к решению вопроса лишь со своей меркой, словно дело заключалось во мне одном. Я бы ничего не менял. Мне нужны и Тамара, и Света. Что мне сказать? Я смотрю на своего батю. А глаза его смеются. Нет, они просто хохочут. «Тебе смешно, а я не могу оставить Свету», — думаю я. Нет у меня ни малейшего желания ее оставить. Я люблю ее, она мне нужна. Она мне предана. Она заботится обо мне. Света и Тамара разные. И я люблю их по-разному. Почему не существует закона на такой вот случай? А с Тамарой мне легко. Но предлагать ей не все, а только половину — чудовищно. Нет, если бы решение существовало, отец нашел бы, как мне подсказать. Но я догадываюсь, что решения моей проблемы, видимо, нет. И все попытки найти выход напрасны. И я говорю:

— Я не знаю, что делать.

— Молодец, что ответил честно, — вступает в разговор отец. — Да и не может быть его, этого решения. Как можно выкроить лучшую половину души и избавиться от худшей? Это невозможно. И зачем мучить юные души, и моего сына, и ваших дочерей? Не надо их торопить только из-за привычной морали, условностей. Из-за боязни, что кто-то чего-то скажет. Я думаю, время все расставит на свои места. Время и раны залечит, если таковые будут.

И время идет своим чередом. Мне присваивают третий разряд слесаря-инструментальщика. Уходит в отпуск режиссер нашей театральной студии. Я, пользуясь появившимся дополнительным временем, догоняю класс после трехмесячного отсутствия в школе. Но не это главное. Главное в том, что Москва собирается провести Всемирный фестиваль молодежи. Это — главное в прессе, это — главное в наших разговорах.

Я еду с работы. В вагоне метро есть несколько свободных мест, я сажусь и пробегаю взглядом по пассажирам. Напротив меня расположилась красивая девушка в дорогих меховых сапожках и перчатках. Рядом с ней вертящийся туда-сюда розовощекий мальчонка и его мать, постоянно делающая ему замечания. Место с краю, у двери, занимает летчик. Он погружен в чтение «Правды». А дальше улыбающийся мне во весь рот Король. Хозяин Смоляги. Он всегда противостоял нам, дорогомиловским. Выходим мы из метро вместе.

— Привет тебе от Кабана, Волк, — хлопает меня по плечу Король. — Он вырвался из клетки. Сходняк в клубе вагонников. Ты любитель этих самых клубов, так что заходи в воскресенье вечерком. Кабан тебя будет ждать.

— А что это ты хлопочешь за Кабана? У тебя свой огород, — зло отвечаю я.

— Этому толковищу мозги многих нужны. Главное, без участия артистов и комсомольцев никак нельзя, — нагло смеется Король.

— Меня не ждите, — твердо заявляю я.

— Волк, — уже без улыбки говорит он, — Кабану ты можешь отказать, а сходняку — нет. — И уходит, оставляя четкие следы прохорей на грязном снегу.

А я впадаю в шоковое состояние. Я не знаю, что предпринять. Я как мечущийся на отштукатуренной стене таракан. Я ищу щелку, трещинку, куда можно забиться, а их нет.

Стоп, в моем положении опасны — бездеятельность, суета, жалость к себе. Я должен понять и принять тот факт, что моя жизнь всегда будет отличаться от жизни большинства людей до тех пор, пока я не стану свободным. Я считал, что уже стал свободным, но ошибся. Теперь остается только одно: или я — или они! Но пока что они. В клуб вагонников я не иду и распорядок дня не меняю. Я и работаю, и учусь, а когда выходит из отпуска Тонников, возвращаюсь к занятиям в студии. Однако я постоянно чувствую на себе чей-то взгляд и без ножа-прыгунка на улицу из дома не выхожу.

Появляется в клубе и Тамара. В один из вечеров режиссер оставляет меня с ней после очередной репетиции и спрашивает:

— Что вы скажете, если я начну работать с вами над фестивальным номером? Вы оба артистичны, хорошо смотритесь. Немаловажно и то, что уже сработались, притерлись друг к другу.

— А в чем суть этого номера? — интересуется Тамара.

— Суть в том, чтобы он был понятен любому иностранцу, пусть даже он и русского языка не знает. Это могут быть пантомима, танец, песня, в целом музыкальный номер.

— Аркадий Ефимович, — перебиваю я, — сегодня все бредят космосом, слухи идут, что мы вот-вот запустим советский космический корабль. А что, если нам сделать постановку про космос и назвать ее «Небесные экскурсии». Знаете, когда я был в деревне, то видел, как празднуют день бога Купалы. Красиво удивительно! Взять из него можно много. Он посвящен животворящему огню. Какие там гимны, пляски, обряды. Буквально все космическое.

— Это недешево, — рассуждает Тонников, — но мы можем в этом представлении задействовать всю самодеятельность завода. Мысль ваша, Геннадий, очень интересна. Ее стоит обсудить. А вы что, Тамара, скажете?

— Мне тоже нравится предложение Гены, — поддерживает меня она. — Я читала недавно книгу Константина Циолковского «Вне земли», там одна глава так и называется — «Небесные экскурсии».

Из клуба я выхожу вместе с Тамарой. Подмораживает, и я поглубже натягиваю шапку, чтобы прикрыть уши. Боясь поскользнуться, Тамара берет меня под руку. Прохожих почти нет. Падают редкие хлопья снега. Медленно кружась, они ложатся на тротуар. Мы входим в метро и садимся в совсем пустой вагон. Я снимаю перчатки и беру ее ладони в свои, растираю их, стараясь отогреть. Тамара, улыбаясь, быстрым движением берет мою руку и, не спуская с меня глаз, подносит ее к губам. Удивленный и взволнованный, я осторожно высвобождаю ее.