Совет соглашается с тем, что за основу сценария рассказ Тонникова может быть принят. Заместитель начальника управления культуры Москвы отмечает:

— Сказка Тонникова может быть сценически оформлена, так как наш советский народ сделал ее уже былью.

Всем процессом по подготовке заводской самодеятельностью представления совет поручает заправлять Аркадию Ефимовичу. Тот в свою очередь написание сценария доверяет поэту, руководителю литературного объединения завода Ивану Ивановичу Лысцову, музыкальное сопровождение — Стефану Дмитриевичу Петренко, который командует эстрадным оркестром, а постановку танцев — Герасиму Мавровичу Дзюбе. Он, как и наш режиссер, в клубе недавно. Кто-то из руководства завода перетащил его в Москву из Минска.

В печати появляются материалы, говорящие о том, что самодеятельное искусство рабочих завода Ильича рождает новый вид русского национального музыкального театра.

Новогодняя ночь. Мы встречаем 1957 год. Тонников неусыпно и находчиво руководит застольем, включая длинную череду иногда и остроумных тостов, приветствий и поздравлений. Но вот он просит сесть за рояль Тамару. Она встает из-за стола и идет к инструменту в облегающем ее стройное тело длинном голубом шелковом платье, со спадающими на обнаженные плечи волосами. И я гляжу на свою любимую с восторгом и умилением. Я боготворю ее, как солнце, встающее поутру, чтобы дарить свет и жизнь.

— О нет, вовек не перестану я молиться благоговейно на тебя, божество мое, — шепчу я.

Тамара садится на табурет, высвобождает кисти рук из просторных рукавов платья и уверенно берет первые ноты арии Керубино из «Женитьбы Фигаро». Она поет, раскачиваясь перед клавиатурой:

Закончив петь, Тамара поворачивается ко мне. Я поднимаюсь и начинаю аплодировать стоя. Все остальные следуют моему примеру. И эти аплодисменты искренни. Ария на итальянском языке, исполненная своим заводским товарищем, — это что-то значит! Аркадий Ефимович поворачивается к соседу Петренко:

— Утерла нос москвичам провинция!

— Не надо! Вы еще Ломоносова вспомните, — ощетинивается тот.

— История с музыкальным образованием у Тамары непростая, — обращаюсь я к мэтрам.

— Рассказывайте, Геннадий, рассказывайте, — заинтересованно просит Тонников.

— Отец у Тамары офицер, — начинаю я, — и их семья чуть ли не каждые два года меняла место жительства.

— Это обычное явление, — констатирует руководитель оркестра.

— А мать Тамары с консерваторским образованием, — продолжаю я, не реагируя на реплику музыканта, — и когда она замечает, что ее дочь тянется к музыке, то покупает пианино. Это пианино офицерская семья таскает с собой повсюду. И сейчас оно у них в доме. Офицерские коммуналки! Сколько ругани из-за игры на этом пианино, сколько сцен! Но мать Тамары все выдерживала и учила, и учила дочь. А сейчас Тамара мечтает стать химиком и уже успела провалиться на вступительных экзаменах в Менделеевский.

— Да, школа у нее заметна и окраска голоса интересная, — бубнит Стефан Дмитриевич и неожиданно восклицает: — Гена, что это у вас все слова, да слова! Возьмите лучше гитару. Прекрасны арии, прекрасен итальянский, а я хочу свое родное, русское. Друзья! — поднимается он из-за стола. — А не грянуть ли нам во всю мощь про Стеньку Разина, а? Про его расписные челны.

«А наши мэтры, — думаю я про себя, — видно, изрядно выпили». Однако беру гитару и запеваю: «Из-за острова на стрежень»… Все дружно подхватывают песню. После нее под звуки эстрадного оркестра я с Тамарой кружусь в вальсе вокруг новогодней елки. И она мне говорит:

— Родной! Я думаю, что я сегодня пьяна. Я сегодня много выпила. А как все великолепно! В самом деле, великолепно! Словно в сказке.

Но вот оркестр начинает играть быструю мелодию. Тамара радостно восклицает:

— О, это моя любимая музыка!

Она решительно отстраняется от меня, идет к роялю, откидывает крышку и начинает с силой колотить по клавишам. Мне кажется, что Тамара фальшивит и играет «грязно».

«В самом деле, что ли, пьяная», — думаю я. Но когда музыка замолкает, уже оркестранты устраивают ей овацию. С этого дня к Тамаре начинает приходить популярность.

Когда представление было уже практически создано, то у крупных деятелей культуры и искусства появляется мнение о том, что художественной самодеятельности завода необходимо оказать профессиональную помощь. И перво-наперво заводскую фестивальную программу принимает высокая комиссия, созданная Министерством культуры.

После прослушивания Тамара утверждается в главной женской роли. Оказывается, у нее хрустальное сопрано. Меня тоже прослушивают и снимают с главной мужской роли. Мне объявляют, что никакими серьезными вокальными данными я не обладаю, да и пластики у меня нет. Вместо меня ставят профессионального певца-тенора из Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Но у меня-то тоже тенор. Мне все говорят об этом. Да я и сам знаю.

Теперь не Тонников, а режиссер самого прогрессивного московского молодежного театра во главе нашего коллектива. Фляров ломает и никак не может сломать нашу музыку, а Светиков заново рифмует сценарий и тексты песен. Правда, непонятно, когда он это делает, трезвым-то никогда он не бывает. Слава богу, что ни тому ни другому серьезно что-то у нас испортить не удается.

Теперь с Тамарой, на которой держится вся программа, занимаются не Тонников и не Петренко, а художественные руководители театров эстрады, оперетты, хора Пятницкого. Ее учат, как выходить на публику, пританцовкам во время исполнения музыкальных номеров, как кланяться и держать голову. Для встреч со мной Тамара уже не имеет времени.

Жизнь моя становится пустой. Рабочие дни проходят в каком-то исступлении. Я гоню одну деталь за другой без перерыва. Я даже обедать не хожу. Мне хочется заболеть, чтобы не появляться в рядовой роли на репетициях этих «Небесных экскурсий», но как не появляться, если эти экскурсии я сам и придумал.

«Видимо, правда, что человеческая душа — топь, болото, тайга, — рассуждаю я сам с собой, идя вечером под дождем с очередного прогона представления. — Где она, истинная любовь? Пришел первый успех, и я перестал ей быть нужным. С ней общаются солидные люди. Любовь — это только мечта, только видение».

Дождь струится у меня по волосам и стекает за воротник, а мне все равно.

«Света, вот преданная девчонка, — думаю я, и стон вырывается у меня из груди. — В том, что она уволилась с завода и теперь работает воспитательницей в детском саду, виноват только я. Но я люблю Свету, люблю, а это меняет дело! А почему, собственно, меняет? Разве не знает Света о моих отношениях с Тамарой? Разве Свете объяснишь, что это не любовь, а легкомысленный поступок с моей стороны?» Снедаемый самоуничижением, я таскаюсь уже не один час по улицам под проливным дождем, пока не оказываюсь на Солянке напротив ее дома. Я поднимаюсь по ступенькам и берусь за ручку двери. Но тут же пугаюсь. Что же это я такое делаю? Протягиваю руку к звонку, но нажать на кнопку не решаюсь.

«Наверное, пока не стоит показываться ей на глаза, — рассуждаю я. — Слишком рано». Но что-то подсказывает мне: сейчас я могу еще надеяться. Мысль о том, что она рядом, словно магнитом притягивает меня к ее дому, удерживает, словно невидимая цепь.

«Только взглянуть бы на нее, только взглянуть», — слышу я свой шепот.

Я представляю себе расположение комнат и вспоминаю, что окна залы выходят во двор. И я бегу туда. Шторы почти наглухо закрывают окна их большой комнаты, но посередине между ними узенький просвет. Я цепляюсь за карниз, подтягиваюсь и вижу отца и мать Светы. Они смотрят телевизор, а Света в том же самом халатике склонилась над книгой. Я вижу очертания ее фигуры, обнаженные ноги, изгиб ее коленей. Я на мгновение закрываю глаза, а когда открываю, то сталкиваюсь с глазами Светы. Она смотрит на меня. Я возвращаюсь к входной двери как раз в тот момент, когда она открывается и из нее выходит Света.