Ко мне подходит отец и глядит на меня с тревогой. А потом хватает на руки и сердито бросает: «Вы что, мальчонку угробить хотите? Мам, — обращается он к бабушке, — глянь на него, иди, глянь. У него все тело мурашками покрылось!»

— Ты, парень, что-то затянул. Нельзя ли уйти от этой лирики? — перебивает меня дядя Кирилл.

— Я же предупредил тебя, что буду думать вслух. Я и думаю, — отрезаю я дядьке. — Почему-то у меня самого появилось желание рассказывать, а может, выговориться.

— Ладно, не злись, юноша! Продолжай, — утихомиривает он меня.

И я продолжаю:

— Через три дня мы оказываемся в глухом лесу, на хуторе под Валдаем. Здесь отцу приказано развернуть подразделение контрразведки. Вначале батя не хотел нас с собой туда брать. Ленинград еще в блокаде, и у немца сил пока хватает. Сложная обстановка на фронте и вызвала сам приказ. Мама же категорически не захотела оставаться без него. Как ты понимаешь теперь, ссора с бабушкой изменила позицию отца… Селимся мы на хуторе под Ильин день. И Ирина, хозяйка его, предлагает нам пойти с ней в церковь. Мама достает из чемодана себе новое платье и мне чистую рубаху. В праздничной одежде мы выходим во двор. Хозяйка и две ее дочки выгоняют со двора скотину. Я уже знаю, что их папа на фронте. По дороге к нам присоединяется все больше и больше нарядно одетых людей. Увеличивается и количество животных.

— Да, в войну отношение к церкви в корне изменилось, — отмечает дядя.

Я, не обращая внимания на его замечание, говорю дальше:

— Мы подходим к церкви, но ее подворье уже забито людьми и животными. И за всем происходящим я наблюдаю из-за ограды. Вот бородатый мужик тащит на веревке бычка. Люди теснятся и освобождают ему место. К бородатому подходит здоровенный дядька. Они нагибаются и пропадают из поля зрения. Я прошу мать подсадить меня на забор. С него я вижу, как мужики подвешивают за задние ноги бычка на перекладину между столбами, а затем, ловко сняв с него шкуру, сбрасывают тушу на специальный поддон. Подходит батюшка, что-то говорит, потом поднимает несколько раз руки над тушей и уходит. Мужики, вооружившись топорами и ножами, разрубают тушу и разрезают мясо на куски. Люди выстраиваются в очередь и покупают его.

Возвращаемся мы на хутор уже после полудня. Мать и хозяйка довольны. Они купили по куску освященного мяса и обсуждают, что сготовить из него на праздничный ужин.

Наступает октябрь. Улетают последние журавли. Мне кажется, что мы живем на хуторе всегда. А то, что происходило раньше, это только сон. Солдаты провели нам телефон, и теперь можно звонить папе на работу.

Я каждое утро выпиваю большую кружку молока и съедаю ломоть очень вкусного черного хлеба, испеченного в русской печке. Воскресенье отец проводит с нами, и в этот день мать готовит щи с мясом. Батя считает, что я здорово окреп и поправился на хуторе. Поправилась и мать. У нее вырос большой живот. И она говорит, что скоро принесет мне братика или сестренку.

Итак, дядь, я приближаюсь к основному моменту. В тот день мать и Ирина раздевают меня и девочек и голышом выводят на порог дома. Чтобы мы не простужались, они через решето обливают нас ледяной водой. Затем растирают полотенцами и одевают во все чистое. Вымыт и прибран весь дом.

Хозяйка кладет белое полотенце к иконе Покрова Пресвятой Богородицы. По ее команде мы все становимся на колени и поем:

О, Пресвятая Дева Мати Господа высших сил, небесе и земле Царице, града и страны нашея всемощная Заступнице! Приими хвалебно-благодарственное пение сие от нас, недостойных раб Твоих, и вознеси молитвы ко престолу Бога Сына твоего…

Закончив пение, мы крестимся и кланяемся Пресвятой Богородице.

Подымаясь с колен, я ненароком выглядываю в окно. За ним мелькают и тут же пропадают широко распахнутые испуганные глаза и рваный треух. От неожиданности я кричу: «Мама!» — Все поворачиваются ко мне. «Там за окном кто-то есть», — уже шепчу я.

«Кто там может быть? Пойти, что ли, глянуть?» — говорит Ирина и, сдернув с гвоздя ружье, выходит во двор. Ее нет минут десять. И все это время мы сидим в каком-то оцепенении.

«Никого там нет. Тебе, Гена, показалось», — с придыханием, словно пробежав десять километров, говорит хозяйка. Ружья в руках у нее нет.

— Значит, Ирина вернулась без ружья? — переспрашивает меня дядя Кирилл.

— Да, — подтверждаю я.

— Интересно. А ты сказал об этом отцу? — спрашивает дядя Кирилл.

— Нет, конечно. Он приходит уже ближе к вечеру и с порога объявляет, что его вызывают в Москву. Я обо всем и забываю. Мать начинает реветь, а отец ее успокаивать: «Хорошую жену дала мне судьба. Терпеливую. Можно позавидовать. Даже слова не подберу, как назвать. Шура, у нас любовь, а где любовь, там и терпение».

А мне опять кажется, что за окном кто-то есть и что там кто-то плачет. Я говорю об этом бате. А он со смехом отвечает: «Ветер это, сынок. Ветер, он мастер и плач, и смех изобразить».

Мать опять к отцу со слезами: «Я люблю тебя. Я жить без тебя не могу и не хочу, но я устала». Батя снова пытается успокоить мать. «У меня работа такая, — объясняет он. — Ты же знаешь. И ничего нельзя изменить». А мать снова за свое: «Работа, работа, работа! Но неужели ты не можешь сказать своему командиру, что твоя жена беременна. Мне не нужны твои звания, повышения по службе. Мне этого ничего не нужно. Мне нужен ты».

Отец уже начинает нервничать и, чтобы не кричать на мать, чуть ли не шепчет: «Образумься, Шура! Все будет нормально. Понимаешь?» А мать еще больше расходится: «Я ничего не понимаю. Я только женщина. Понимать должен ты и отвечать за семью должен ты».

И вдруг я снова вижу за окном треух. «Папа! — кричу я. — За окном опять кто-то ходит!»

На этот раз батя реагирует. Он вмиг распахивает окно и выскакивает во двор. Раздается выстрел, второй. Кричит хозяйка хутора, плачут девочки.

В сенях слышится возня, дверь распахивается, и в комнату входит здоровенный детина, а за ним отец с пистолетом в одной руке и ружьем в другой. «Вот он и шастал под окном. Два раза из ружья по мне шарахнул, гад. К стене!» — рявкает батя таким голосом, что вся стеклянная посуда в доме звенит.

— Да, история, — задумчиво говорит дядя Кирилл. — Этого брат почему-то мне не рассказывал. Интересно. А что дальше?

— Дальше? Дальше с плачем вбегает в комнату хозяйка хутора, за ней девочки, — возвращаюсь я к повествованию. — Ирина падает перед отцом на колени, хватает руками его за сапоги и причитает: «Василий Максимович, родненький, не оставьте детей сиротами! Вы добрый, хороший! Это я ему ружье вынесла. А так бы он сам никогда, никогда. Простите его, ради детей простите его!»

«Простить?! — прерывает ее причитания батя. — Вон как пыряет глазищами. Это твой муж?»

«Муж», — всхлипывая, отвечает Ирина.

«Как муж? — переспрашивает ее отец. — Твой муж на фронте. Дезертир, значит!»

«Болен я, мне лечиться надо», — мычит стоящий у стены с поднятыми руками мужик в треухе.

«Вижу, какой ты больной, — говорит отец. — Ирина, выдерни ремень из брюк своего мужика. Давай, давай».

Ирина поднимается с колен, подходит к мужу и, плача, выполняет команду.

«Молодец, — держа под прицелом дезертира, продолжает отец, — а теперь этим ремнем свяжи ему руки за спиной. Правильно, только затягивай потуже. Хорошо». Ирина отходит от мужа. Девочки в страхе прижимаются к ней.

«Шура, — обращается батя к матери, — дай мне вон те ремни, что на кровати. — Мама молча подает их. — Садись на стул», — приказывает отец мужику в треухе. Тот все покорно исполняет. Отец связывает ему ноги, а все тело притягивает ремнями к стулу. Затем звонит по телефону и требует прислать на хутор машину с конвоем для сопровождения арестованного.

Солдаты увозят на машине не только дезертира, но и тетю Ирину с девочками. В доме мы остаемся втроем.

«Будем прощаться?» — спрашивает отец. «Будем, — тихо отвечает мать. — Иру посадят?»

«Откуда мне это знать» — злится батя. «А что будет с детьми?» — снова задает вопрос мать. «Не пропадут. В детдом отправят. У тебя, что, для прощания со мной только эта тема? — ледяным голосом спрашивает отец. — За коровой ходить не разучилась?» «Не волнуйся, не разучилась», — вымученно улыбается мать. «Что еще из скотины тебе оставить? Решай скорей, я уже опаздываю», — торопит батя. «При чем здесь скотина? Сколько мне куковать здесь вдвоем с ребенком? Потом мне же рожать!» — с широко раскрытыми от страха глазами восклицает мать. «Не знаю. Знаю только, что ты должна находиться здесь, таково решение», — торопливо целуя нас, говорит отец и выбегает во двор, где уже сигналит машина.