– Почему начался пожар?

– Начался, как же. Я был на берегу.

– Кому понадобилось ее поджигать?

– Ясное дело – владельцам.

– Вы были владельцем.

– Наполовину. Я не смог бы сжечь корабль. Хотел бы я взглянуть на ее шпангоуты теперь – посмотреть, в каком они состоянии.

– Теперь вы вполне можете взглянуть, Шкипер.

– Вот тебе и повод для ненависти.

– Лучше, чем ничего. Как только разбогатею, я подниму ее киль. Сделаю это для вас… Соединить третий камень с мысом Порти во время прилива, пятьдесят морских саженей вдоль черты. – Я не спал. Кулаки сжаты, руки напряжены и прижаты к животу, чтобы Старый Шкипер не исчез. Потом я его отпустил, и на меня нахлынул сон.

Когда фараону снился сон, он призывал экспертов, и они толковали ему, что было и что будет в его царстве, и это было правильно, потому что он и был этим царством. Когда сон снится кому-то из нас, мы тоже обращаемся к эксперту, и он толкует нам, что да как в стране под названием мы. Приснившийся мне сон в толкованиях не нуждался. Как и большинство современных людей, я не верю ни в пророчества, ни в магию, а потом трачу на них полжизни.

По весне Аллен, томясь от тоски и одиночества, желая наказать Господа Бога и родителей, заявил, что он атеист. Я объяснил ему, что он напрасно погорячился, потому как у него уже не будет повода шарахаться от прислоненных к стене лестниц, плевать через левое плечо при виде черных кошек и загадывать желание, увидев молодой месяц.

Люди, которые боятся своих снов, убеждают себя, что не видят их вовсе. Я мог бы объяснить свой сон с легкостью, но это не делает его менее пугающим.

Дэнни прислал мне приказ, не знаю, каким образом. Он собрался улетать на самолете и хотел, чтобы я для него кое-что сделал, причем своими руками. Для Мэри он хотел шляпку. Она должна была быть темная, из бархатистой шкурки ягненка, мехом внутрь. Материал следовало взять такой, как на моих домашних тапочках из овчины, фасоном как бейсбольная кепка с длинным козырьком. Еще ему понадобился ветромер, только не маленький, с вращающимися металлическими чашечками, а большой, самодельный, из жесткого картона, на бамбуковой палке. И он позвонил мне, чтобы я встретился с ним до отлета. Я взял с собой трость Старого Шкипера, ту, из бивня нарвала, которая стоит у нас в холле в подставке из слоновьей ноги.

Когда нам подарили слоновью ногу, я посмотрел на большие ногти цвета слоновой кости и сказал своим детям: «Тому, кто покрасит их лаком для ногтей, достанется по первое число, ясно вам?» Они послушались, и мне пришлось красить слоновьи ногти самому – в ярко-красный цвет, позаимствованным у Мэри лаком.

Я поехал на встречу с Дэнни в «понтиаке» Марулло, аэропорт находился в здании нью-бэйтаунской почты. Припарковавшись, я положил трость на заднее сиденье, и тут подъехали двое злющих копов на патрульной машине и сказали:

– На сиденье нельзя.

– Это запрещено законом?

– Не умничай нам тут!

– Я просто спросил.

– Ну, не клади ее на сиденье.

Дэнни сортировал посылки на почтовом складе. Он надел кепку из овчины, в руках держал вращающийся ветромер. Лицо у него было исхудавшее, губы сильно потрескались, руки распухли, как грелки с горячей водой, будто их искусали осы.

Он поднялся пожать мне руку, и моя правая кисть угодила в теплую, упругую массу. Он сунул мне что-то маленькое, тяжелое и холодное, размером с ключ, но не ключ – металлический предмет, на ощупь отполированный и с острыми краями. Я не знал, что это, потому что не видел, только трогал его. Я склонился к Дэнни и поцеловал его, ощутив сухость грубых обветренных губ. И тогда я проснулся, весь дрожа и обливаясь холодным потом. Светало. Я видел озеро, корову в воде еще было не различить, и все еще чувствовал прикосновение сухих губ. Я мигом поднялся, потому что не хотел лежать и думать об этом. Кофе варить не стал, сразу пошел к слоновьей ноге и убедился, что чертова трость на месте.

В тревожный час рассвета было жарко и влажно, утренний бриз еще не подул. Серебристо-серую улицу устилали следы людской жизнедеятельности. «Формачтер» пока не открылся, впрочем, кофе я не хотел. Я зашел через заднюю дверь в торговое помещение и увидел под стойкой кожаную шляпную коробку. Вскрыл банку с кофе, высыпал содержимое в мусорное ведро. Затем проделал две дырочки в банке сгущенки и вылил ее в жестянку из-под кофе, подпер заднюю дверь и поставил молоко у входа. Кот уже сидел в проулке, но к молоку не подошел, пока я не отправился в торговый зал. Оттуда я наблюдал за серым котом в сером проулке, лакающим молоко. Он поднял голову, и у него были белые испачканные усы. Он сел, умылся и вылизал лапы.

Я открыл картонку и вынул субботние чеки, уложенные по порядку и заколотые скрепками. Из коричневого банковского конверта я достал тридцать стодолларовых купюр и убрал оставшиеся двадцать. Три тысячи долларов придержу для устойчивости баланса, пока магазин не встанет на ноги. Две тысячи положу на счет Мэри и, как только представится возможность, доложу туда оставшиеся три тысячи. Тридцать купюр я положил в свой новенький бумажник, от чего он изрядно распух, и сунул в боковой карман. Потом я вынес из склада ящики и коробки, вскрыл и принялся уставлять опустевшие полки, записывая на листке упаковочной бумаги продукты, которые следовало заказать. Ящики и коробки я сложил стопкой в проулке, где их заберет мусоровоз, и налил в стаканчик из-под кофе еще молока, но кот не вернулся. Либо наелся, либо, шельмец, предпочитал ворованную еду.

Судя по всему, некоторые годы разительно отличаются от других лет по погоде, роду занятий и настроению, как один день отличается от другого. Год тысяча девятьсот шестидесятый стал годом перемен, годом обнаружения тайных страхов, когда тревога выходит из спячки и перерастает в гнев. И происходило это не только со мной или с Нью-Бэйтауном. Скоро должно было состояться выдвижение кандидатов в президенты, и витавшая в воздухе тревога постепенно менялась на гнев и сопутствующее ей возбуждение. Происходящее затрагивало не одну нацию, лихорадило весь мир – Африку, Кубу, Южную Америку, Европу, Азию, Ближний Восток. Тревога перерастала в гнев, гнев искал выхода, причем любого – лишь бы выплеснуть агрессию, и страны нервничали, как лошади у барьера.

Я знал, что вторник, пятое июля, будет большой день. Думаю, я знал заранее, что именно произойдет, хотя теперь, когда все случилось, трудно сказать наверняка.

Я будто заранее знал, что противоударный Бейкер на семнадцати камнях, тикающий как часы, забарабанит в мою дверь за час до открытия банка. Так и вышло, я даже не успел открыть магазин для покупателей. Я впустил его и запер за ним дверь.

– Какой ужас! – воскликнул он. – Я был в отъезде. Вернулся, как только услышал в новостях!

– Про какой именно ужас вы говорите, сэр?

– Конечно, про скандал! Эти люди были моими друзьями, старыми друзьями. Я должен что-то предпринять!

– До выборов их не станут допрашивать, им просто предъявили обвинения.

– Знаю. Не опубликовать ли нам заявление о нашей вере в их невиновность? Да хоть платное объявление в газету дать.

– В какую газету, сэр? «Вестник Бэй-Харбора» не выйдет до четверга.

– Надо что-нибудь предпринять.

– Надо.

Он говорил для проформы. Наверное, он понял, что я это понимаю. И все же смотрел мне в глаза и при этом выглядел всерьез встревоженным.

– Если ничего не предпримем, сумасбродные радикалы испортят нам все выборы! Нужно выдвинуть новых кандидатов. Ужасно поступать так со старыми друзьями, но они и сами должны понимать, что мы не имеем права пускать сюда твердолобых радикалов!

– Почему бы вам с ними не поговорить?

– Они до сих пор в себя не пришли. У них не было времени на раздумья. Марулло вернулся?

– Прислал друга. Я купил магазин за три тысячи долларов.

– Отлично. Удачная сделка. Бумаги подписаны?

– Да.

– Если он что затеет, номера купюр переписаны.

– Ничего он не затеет. Он хочет уехать. Он устал.