Проходит несколько минут – и стол уже снова чист. Грязные тарелки побросали в серые пакеты. Женщины собирают со столов остатки еды. Я в одиночестве сижу в уголке, на низком школьном стуле. Кто-то подходит ко мне, называет по имени. Розанна. Она протягивает мне руку. Обнимает, притягивает к своему слишком надушенному телу. Она одета лучше других, на ней нейлоновый приталенный плащ, на голове вроде ободка – солнечные очки.

– Спасибо, Гвидо. Спасибо, что приехал. Ты не представляешь, как это важно для нас.

За ее спиной я вижу Джованни. Он очень вырос. Такой высокий, что мне даже страшно. У него борода. Он ударяет себя по голове. У него большие нечищеные мальчишеские зубы. А взгляд все такой же текучий. Мне кажется, что он один здесь остался прежним.

– Помнишь Гвидо? Это папин друг. Поздоровайся, ну-ка! Поцелуй папиного друга, давай!

Розанна почти кричит, но я не понимаю зачем. Джованни зажимает уши руками, мотает головой, точно лошадь в сбруе. Должно быть, так его приучили. Когда он покорно целует меня, от него пахнет слюной. Мне тоже хочется зажать уши и биться головой о стену.

Но я понимаю, что должен оставаться спокойным. Я ведь один в этом странном мире. Меня окружили насекомые. Они хотят, чтобы я тоже поверил, что я – как они. Мне следует поберечь нервы. «Всегда можно вернуться назад». Есть одно место, куда мы могли бы вернуться.

Костантино идет ко мне, обнимает жену за талию, они быстро целуются на ходу. Я стою рядом, в кожаном комбинезоне, стянутом на талии, в выцветшей красной рубашке. Я весь горю, вокруг все в огне. Зачем я здесь? Что позвало меня приехать сюда? Что общего у меня с этими актерами, играющими абсурдную пьесу?

Джованни льнет к отцу, Костантино тянется к нему. Это выглядит естественно, но все же не так, как прежде. Он ласкает сына так же, как несколько минут назад гладил крольчонка. Я чувствую, как меня опутывает паутиной лжи. Здесь все лгут. Обнимают, кладут руки на плечи, на голову, но я не вижу в этом настоящей любви и тепла. Эти жесты отражают животные инстинкты. Так соприкасаются овцы, когда их гонят в сарай. Они трутся друг о друга, сбиваются в стадо, чтобы согреться.

«Однажды я перестал страдать» – так мне сказал Костантино. Должно быть, бессмысленные объятия помогают людям забыть о страданиях и спастись от чувства стыда. Освободиться от собственной личности, лишив жест истинного значения. Здесь все раздаривают себя кому попало. Живя здесь, надо отказаться от своей сути, от жизненной силы.

В зале я вижу множество распахнутых в объятиях рук. В центре – кафедра, микрофон, стол. Возможно, это алтарь. Перед алтарем – изгородь тел. Словно все ждут, что вот-вот начнется концерт. Многие просто стоят, те, что помоложе, уселись на пол, скрестив ноги. Я сижу на почетном месте, в первом ряду. Я не сопротивляюсь. Должно быть, это какая-то секта, новые «Дети Бога». Им всем промыли мозги. Двое ребят с гитарами наперевес поют песни о Боге и смотрят в потолок, призывая дух любви. Я не могу оставить его в этом балагане. Я здесь, со мною мой опыт. Для такого места я одет слишком вызывающе. Костантино рассмеялся, когда увидел меня: «Ты – просто вылитый Лу Рид».

Я вытягиваю ноги. Священник в черном свитере берет микрофон, отпускает несколько шуток, у него произношение жителя Эмилии, он радостно трещит – точно шкварка на сковородке. Произносит короткую проповедь, трогательную и честную, говорит о том, что любовь – это желание творить добро ради других. Потом приглашает на сцену какую-то девушку. Это уже не служба, а настоящий сеанс психотерапии. Девушка рассказывает собравшимся о том, что ей пришлось пережить. Фигуры на сцене сменяются одна за другой, каждый выворачивает душу наизнанку, рассказывает о себе, словно обращается к воображаемому собеседнику, которому чудом удалось выжить.

Костантино встает, вытирает руки о брюки, будто у него вспотели ладони, улыбается парню, который спускается со сцены, и тоже берет микрофон:

– Простите, я немного простыл.

Джованни стоит рядом с ним. Я никогда не видел, чтобы Костантино говорил перед столькими людьми, да еще в микрофон. Я даже не думал, что он может говорить вот так: открыто, не опуская глаз. Он смотрит на кафедру и прижимается к ней, как и те, кто говорил до него. Он получает заряд энергии, исходящий от голодной толпы. Эти люди ведут себя как одержимые, словно их накачали неизвестно чем и они вдруг стали добрые-предобрые. Только это какая-то наркоманская доброта – доброта тех, кто перерезал вены, чтобы забыть о боли, но и о жизни тоже.

Голос Костантино звучит глухо, прерывисто. Это никакая не исповедь. В нем белой полоской раздувается огромный червяк, солитер. Он пожирает его и говорит за него.

– Я родился сыном консьержа.

Так он начинает свой рассказ. Скрестив руки на поясе. Из него вытекает длинная река слов, однообразных, невыразительных, как будто он повторял их сотни раз, заучивая урок. Его растолстевшее тело спокойно, он собран, воск плавно стекает вдоль тела огромной свечи.

– Возвращаясь из школы, я помогал отцу: разносил жильцам газеты или еду.

Он рассказывает о своем детстве, о родителях, о том, что всегда был замкнут… Потом вдруг замолкает, стискивает зубы, открывает рот и заглатывает воздух с таким видом, будто подавился, будто кислород попал не в то горло.

Теперь он другой. Он изменился. Он поворачивает время вспять, прилюдно вскрывает свой мозг. Я вижу его имя, написанное задом наперед: онитнатсоК.

Он рассказывает о том, что случилось однажды летом:

– Мне было четырнадцать, я заканчивал среднюю школу.

Понимаю – он о том самом лете. Как мне забыть его? Как забыть пустынный пляж, голого мужчину, что подзывает меня? Тогда в моей жизни все перевернулось с ног на голову. В жизни можно забыть многое, но как забудешь тюремщика, открывшего перед тобою дверь в камеру?

– В то лето меня изнасиловали.

Я сжимаю ноги. Меня облепляют крабы, на меня обрушиваются волны, я покрываюсь водорослями и сочусь кровью сокрытого бесчестья.

– Насильником был человек известный, уважаемый… Высокий, элегантный мужчина. Искусствовед.

И тут все буквы у меня на глазах меняются местами. Я вспоминаю далекое прошлое, того ахейского воина… Вспоминаю, как Костантино собирает пинцетом кусочки той самой мозаики, что я вышвырнул из окна… Я вижу черную пустоту вместо глаза, она смотрит прямо на меня.

Он подробно описывает, как это случилось. Его голос совершенно спокоен – ни разу не дрогнул. Должно быть, этому его научили здесь. Он говорит ясно, выразительно. Словно не о себе, а о ком-то другом – далеком, незнакомом мальчике, затерявшемся в прошлой жизни. Но я-то жив. Мой взгляд цепляется за стены, я пытаюсь удержаться на ногах, я словно присутствую при этой сцене: я вижу, как он снимает трусы и тихонько стирает их, стараясь, чтобы никто не заметил, как вешает их на батарею. Я – единственный свидетель этого преступления. Я помню ту батарею, я знаю его мать, я не забыл те самые трусы, купленные в дешевом магазине на улице Статуто.

Страшные прогулки в прошлое спустя много лет могут повториться вновь. Ты – шарик, что перекатывается по телу и набирает очки. Джекпот. В тебя проникает рука, которая нащупывает и выбрасывает все внутренности на землю. Ты смотришь, как какая-то собака пожирает твои органы, валяющиеся на асфальте. Это кусочки твоей мозаики, окровавленные, оборванные мышцы. Ты снова мальчик, который вскарабкался на подоконник, и ты прыгаешь в пустоту.

Ты – пугало, ни больше ни меньше, твои одежды перебирает ветер, и потому сбоку ты немного похож на человека. Так вот кто ты. Деревянная палка, голова из перевернутой швабры, набитая соломой. Ты торчишь посреди поля, а вокруг кружатся голодные птицы.

Костантино замолкает, ему долго и шумно хлопают. Розанна вытирает набежавшую слезу, которая, должно быть, не раз катилась по ее щеке. Костантино благодарит, он ни на минуту не отпускает руку сына, сжимает ее так, словно хочет передать этому несчастному свою силу. Он хочет попросить у Бога справедливого суда, требует вырвать Джованни из состояния оцепенения и беспамятства. Но может быть, я все это придумал? Я понимаю, что никто из этих людей не собирается возвращаться в прошлое: все знают, что это невозможно. Они просто повторяют слова о добродетели, точно заученную мантру, и держатся за руки, составляя единую цепь. У многих видны слезы. Мотыга возделывает общий огород, вздымает комья земли.