Мы встаем из-за стола. Костантино садится на диван, кладет ногу на ногу. Теперь в его руке уже другой стакан и другой напиток, гораздо крепче. Я сижу немного поодаль в кресле-качалке. Сколько ночей я раскачивался в ней, тщетно пытаясь унять тревогу. Мне радостно оттого, что разделяющие нас несколько метров позволяют мне хорошенько, не спеша рассмотреть его. Как старую картину, проступившую под краской. Я снова чувствую то горе, что чувствовала когда-то мама, во мне горит ее душа-свеча. Потому что Костантино тоже был моей матерью в тот самый день, когда он обнял меня и сказал: «Смотри мне в глаза, не смотри в темноту, смотри на свет, ты видишь сияние?»

Я уставился на его носок. Он покачивает ногой, его живот вздымается, а я смотрю на него. Я снова стал глупой девчонкой. Потому что передо мною опять его тело. Его невозможно забыть. Должно быть, жена заметила, что мой взгляд изменился. Она спрашивает, есть ли у Костантино семья, дети.

– Brilliant, a boy and a girl. May I smoke?[15]

– Конечно, не стесняйся.

Я протягиваю ему мою зажигалку, потому что свою он куда-то подевал. Он закуривает, затягивается и смотрит на меня. Выдыхает дым.

Я чувствую страх, что сейчас он уйдет, чтобы никогда не вернуться. Теперь, когда он увидел мой дом, увидел, как я живу, с кем провожу ночи… Теперь он все знает и может вспоминать. Я думаю о том, что все, что я делал до этого дня, я делал только ради него. Все эти годы я ждал его, ждал этого дня. Без него все, что меня окружает, не имеет смысла. Скоро его сигарета потухнет, и от этого вечера останется лишь темная вмятина на диване. Место, где он сидел.

Костантино встает:

– Уже поздно. I’m really late[16].

Ищет пиджак, благодарит Ицуми. Я поднимаюсь, подхожу к двери, хватаю куртку, что висит на нелепом крючке:

– Я тебя провожу.

Ицуми смотрит на меня, но я уже повернулся спиной и выбегаю на улицу:

– Мы пойдем в бар. Don’t wait for me awake[17].

Но в бар мы не идем. На улице попадаются прохожие, мужчины и женщины, одни выгуливают собак, другие выставляют за дверь пустые молочные бутылки. Мы молча вдыхаем ночной воздух, парим над землей. Я беру его за руку, его большая ладонь словно ждет меня. Он сжимает мою руку так сильно, словно утопающий в бурной пучине. У тротуара припаркована моя машина – «стейшн ваген» с разделительной сеткой для собаки, на приборной панели какие-то безделушки, позабытые Ленни.

– Залезай.

Он подчиняется. Теперь моя очередь быть мужчиной, мы ведь в моем городе.

– Где твоя гостиница?

Мы все еще ведем себя как обычные мужчины: словно роботы, садимся в машину – каждый на свое место. Я веду машину по темным улицам: под светом фонарей, в лучах горящих фар, в светящихся полосах тоннелей, вдоль огней Темзы, вывесок кинотеатров и магазинов. Снова его рука в моей руке, он вместе со мной жмет на рычаг и переключает скорости. Он смотрит вокруг, точно потерявшийся турист.

Прошло двадцать лет, он просто не может уехать вот так. Он в моей машине, я везу его, сам не зная куда. Годы и годы он томился пленником в моей голове. Кажется, он очень устал.

– Иди ко мне.

Он склоняется к моему плечу, некоторое время я веду машину, чувствуя его голову на своем плече, совсем рядом. Я отпускаю руль и глажу его по голове, вдыхаю его запах, внюхиваюсь в него.

В магнитоле – кассета Oasis, та самая, что я купил для Ленни, мы выезжаем из города под музыку.

– Поедем к тебе в гостиницу?

– Там мой партнер.

Я знаю одно местечко. Мотель, где мы иногда останавливаемся по дороге на юг, если моим красавицам нужно в уборную. Я жду их в машине, курю: «Давайте быстрее, ну же, поторапливайтесь». Ночью у мотеля призывно горит неоновая вывеска. Над ним проходят две дороги – двухполосная эстакада, а ниже бегут еще две, к тому же совсем рядом перекресток с круговым движением, так что со всех сторон проносятся машины. Я часто спрашивал себя: «Какой идиот захочет ночевать в такой гостинице?»

И вот мы уже целуемся. Я резко торможу, взрывая клубы пыли.

– Подожди… любимый, подожди.

Он отпускает тормоза, его распахнутый рот кажется высохшим фонтаном, в котором годами не было воды, я чувствую вкус сигарет и алкоголя. Я обнимаю его за шею, зарываюсь в его плечи. Мы входим в гостиницу, испуганные, из наших глаз вырываются призраки и вокруг плещется море лавы, точно настал Судный день. Я злой, я – уже не я. Я стучу кулаком по стойке: «Куда все запропастились, какого черта!» Выглядывает человек. С таким видом, точно его здесь никто не ждет. Неприметный тип в шерстяной жилетке, такой вполне бы мог сойти за моего студента. Кто знает, может, он и есть мой студент, добрый малый, который работает по ночам за гроши, чтобы оплачивать колледж. У него бесстыжая физиономия. Я поправляю челку, не прикрывая лица, скорее наоборот, намеренно делаю так, чтобы он получше меня разглядел. Почесываю подбородок, оплачиваю номер, требую ключ, беру у Костантино паспорт, кладу его на свой, протягиваю портье. Два документа, две жизни. Ну, где ключ? Не надо нас провожать.

– We’ll find the room, don’t worry[18].

Еще бы мы не нашли! Мелкие ромбы ковра, слабый свет, на стенах красные кубики обоев. Запах мокрой псины, прогорклых завтраков, уборной, марихуаны и странных снов. Ключ входит в замочную скважину, но проваливается, нужно запастись терпением, найти нужное положение, чтобы он повернулся. Опьяневший и полуослепший, я наклоняюсь и достаю зажигалку. Готово.

– Закрой дверь.

Мы внутри. Я включаю свет, в комнате большая кровать. Костантино ударяет кулаком по выключателю. Темнота. Из-за сломанных жалюзи пробивается слабый голубой свет неоновой вывески. Нас разделял океан времени, и наконец-то мы снова на нашем корабле. Кто же сделает первый шаг? Кто станет первым? Один удар, за ним другой – чувствительно, больно.

– Где же ты был?

– Молчи!

Еще один удар, уже слабее, и снова, и снова. Руки обвивают шею.

– Я тебя придушу.

– Молчи, любимый. Любимый, единственный.

За окном рассвет, снизу и сверху проносятся машины. Смятые рубашки, грубые, понемногу возвращающиеся к жизни лица. Мы пускаемся в обратный путь. Что теперь будет? Мы едем в сторону города. Медленно, но верно. Мы молчим, смотрим на призрачный мир, мелькающий за окном. Со вчерашнего дня здесь ничего не изменилось.

– Ты был вчера на вокзале Виктория?

– Когда?

– В восемь утра.

– Нет, я был еще в Риме. Я прилетел ближе к обеду.

– То есть это был не ты?

– Я даже не знаю, где этот чертов вокзал.

У меня в руках книга Кафки. Несчастный писатель уродился слишком высоким и был слишком резок в общении. Мы с ним чем-то схожи. Я смотрю на его фотографию: заостренные уши, запавшие глаза на узком лице… Мне кажется, что передо мною наскальный рисунок, нацарапанный кусочком камня. Кричащий болью взгляд.

Я перечел несколько строк «Голодаря» – у этой истории ужасный конец. Когда я снял очки, то почувствовал запах грязной соломы у цирковых клеток, где покоились останки несчастного маэстро. С меня хватит. Вот он, под этой соломой, сливается с моей кричащей душой. Мой член – сухой стручок. Белый свет торшера выделяет на темном фоне мою фигуру, сидящую в кресле: длинная тень, я сижу, положив ногу на ногу. Жалкий пленник собственной гостиной. Вдруг раздается стон: «А-а-а-а…» С недавних пор, когда я остаюсь дома один и никто не может меня услышать, я принимаюсь стонать. Так мне удается немного успокоиться, унять ярость, облегчить муки того, другого, умирающего внутри меня. И все же я знаю, и знание слышится в моем стоне, – все могло быть иначе! Я ведь видел, как два метра паршивого номера превратились в бесконечную вселенную!