– Костантино?

На ее лице написано равнодушие и неуверенность.

– I’m not sure.

– The number… is the number right at least?![13]

Я кричу на жену. Должно быть, у меня изменилось лицо. Я – волк, воющий на полную луну.

Я выхожу в сад, чтобы позвонить. Закуриваю. Луны не видно, облака подставляют небу серые бока. В пятнадцать лет назойливый звук раздирал мне сердце и душу. И вот он вернулся, я прикладываю трубку к уху и вновь слышу его голос.

– Hallo! Алло!

– Гвидо?

– Костантино, ты где?

– Я в Лондоне.

– Где именно в Лондоне?

– Не знаю, иду по улице.

– Когда ты приехал?

– Сегодня.

– Как ты меня нашел?

– По справочнику.

– Ты ужинал?

Мы ужинаем втроем. Я тщательно накрыл на стол, расставил всю бесполезную утварь, купленную Ицуми на рынке: бокалы на тонких ножках, подтарельники, дремавшие на полке и ждавшие Рождества или визита гостей. Сегодня я вытащил все, что нашел. Зажег камин. Атмосфера нашего дома свидетельствовала о благополучии, о размеренной и спокойной жизни. Вокруг двери располагались книжные полки, они тянулись по коридору, на стене висела картина Стива с летающими девушками на коньках, фотографии обнаженной Ицуми, слегка прикрытой прозрачной тканью, и несколько фотографий Ленни в составе танцевальной студии «Award».

Стеклянные двери выходят в сад, лучи света, который я включил где только смог, едва касаются самшитовой изгороди, наружная подсветка тоже горит, каждая лампочка светла и тепла… Звучит тихая музыка в исполнении Глена Гульда, ковер покрывает деревянную лестницу, а наш бордер-колли Нандо спокойно лежит у огня. И на все это смотрит Костантино. А я смотрю на него. Мы поужинали, он почти ничего не съел. Когда-то он ел куда больше. На его тарелке осталось больше половины. Ицуми ушла варить кофе. Костантино пытается шутить:

– Она умеет варить кофе по-итальянски?

– Это первое, чему я ее научил.

Весь вечер он – сама приветливость, и мне кажется, что так было всегда. Сейчас я понимаю, что ждал этого момента всю жизнь.

Я встречаю его у двери: рубашка навыпуск, грудь слегка приоткрыта, собака бежит ему навстречу. Я не трогаюсь с места, чтобы насладиться сценой, увидеть, как откроется черная дверца машины и он наклонится, чтобы выйти, а потом посмотрит на меня. А я стою. Старый друг. Друг, который был у него задолго до всего, что он видит вокруг. Задолго до этой жизни, длящейся вот уже двадцать лет. Мы расстались почти двадцать лет назад.

Он машет рукой:

– Привет.

– Привет.

Он наклоняется погладить собаку и направляется ко мне знакомым шагом спартанского воина. Его тело слегка раскачивается, и когда он делает шаг вперед, кажется, что его немного заносит назад. Его походка не изменилась. Он все еще очень хорош. Я смотрю на него, и вдруг: три шага – и словно прыжок. В этом маленьком прыжке вся наша суть. Свет проезжающих автомобилей пронизывает его тело, он ныряет в темноту под дерево, а потом выныривает в конусе света, что тянется от нашей двери. Я вижу его улыбку. И через мгновение чувствую его запах: он обнимает меня и ненадолго удерживает. Мы долго стоим у двери, обнявшись, зарывшись в плечи друг друга. Затем смотрим друг на друга, и вот уже мы – два пристыженных человека. В нас оживают обескураживающие воспоминания о прошлом, о том, что знаем только мы одни. Тайна оживает во мне, она придает мне сил, когда я вытаскиваю из духовки запеченного ягненка, когда я раскладываю морковь и поливаю соусом, пока мы рассказываем друг другу последние новости.

Он приехал в Лондон поговорить о поставках вина. Он обожает вино и держит виноградники, хочет найти инвесторов для новых перспективных проектов. Вино – моя слабость. Пожалуй, вино я люблю больше всего на свете.

– Я привез тебе кое-что.

С этими словами Костантино достает из сумки бутылку вина из сортов санджовезе и мерло.

Ицуми смотрит на него и на миг замирает с бокалом в руке. Костантино, не слишком подбирая слова, рассказывает на ломаном английском о нашем прошлом, и я понимаю, как сильно он изменился. Он не стыдится своего акцента, явно привык общаться с иностранцами. У него вид человека, который умеет продавать и договариваться. Он нравится Ицуми. Я стараюсь взглянуть на него ее глазами – глазами женщины, которая видит его первый раз в жизни. Он действительно хорош. От камина идет тепло, и в комнате становится слишком жарко, Костантино снимает пиджак. Теперь на нем простая белая рубашка с подвернутыми рукавами. Я смотрю на его сильную шею, на линию плеч, на сильные мышцы рук. Как он склоняется над тарелкой, как при разговоре слегка наклоняет голову, как улыбается. Так, словно открывает тебе целый мир. Он заворожил Ицуми. Да и как иначе? Такой необычный гость, ни капли не похожий на наших обычных гостей. Ицуми не возражала, когда я так неожиданно пригласил Костантино, когда, точно миссис Даутфайр, я бросился накрывать на стол и запекать ягненка. После того как я, скинув рубашку, принес дрова и чуть было не упал в обморок, она сама разожгла камин. Я нарезал ананас, она накрасила губы. С тех пор как уехала Ленни, нам часто бывало грустно вдвоем.

Но больше всего мне нравится, что можно поговорить по-итальянски. Я никогда не общался с местными эмигрантами-итальянцами, как-то не хотелось. И вот я взрываюсь, точно вулкан, проспавший много столетий. Ругательства и разные римские словечки так и лезут на язык. Я вспоминаю наши милые непристойные фразочки. Костантино говорит, что хочет открыть в Лондоне ресторан.

– Какой ресторан?

– Итальянский.

– Да иди ты!

Он смотрит на мою жену, протягивает ей руку и подмигивает:

– Узнаю Гвидо.

– Didn’t he get worse?[14]

Ицуми улыбается, стараясь настроиться на нашу волну.

– Ты похудел.

– Занимаюсь бегом.

Костантино заливисто смеется, ему действительно сложно представить, что я бегаю по утрам.

– А ты играешь в водное поло?

– Нет, но иногда занимаюсь виндсёрфингом.

– Я скучаю по морю.

Мы говорим одно, а слышим совсем другое. То, что мы хотим сказать и услышать, знаем только мы. Потому что я чувствую: он приехал не ради бизнеса – он приехал ради меня. Потому что я знаю: даже если он выйдет за эту дверь и пригнется, чтобы исчезнуть в такси, он все равно приехал ради меня. Потому что, как и я, он ничего не забыл, потому что, как и я, он боялся, что так и умрет, не повидав меня.

Ицуми раздражает, что мы говорим по-итальянски, – так она оказывается выключенной из разговора. Мы отгородились от мира, мы снова одни в нашем дворе, в нашей палатке.

Наконец с едой покончено. Я встаю убрать тарелки, тянусь к его бокалу, чтобы подлить вина. Мы смотрим друг на друга и вдруг одновременно улыбаемся. Я у себя дома, дом – средоточие той жизни, которую я показываю ему. Я говорю, что преподаю, что играю в гольф, – пожалуй, немного хвастаюсь.

– Я изменился?

– Ты все тот же.

Я знаю, что это не так. Но это именно тот ответ, которого я ждал.

Моя жена оставляет нас наедине, она отправляется на кухню, и вот уже оттуда слышится привычный звон посуды и плеск воды. Звуки, которые я слышал тысячи раз, звуки моей привычной жизни, обеспеченной и жалкой жизни, далекой от него на сотни и сотни лет. Мы оба взволнованы и смущены, как двое влюбленных, оставшихся наедине.

– А я? Я изменился?

Он раздувает грудь, улыбается неотразимой улыбкой. Эта улыбка напоминает мне о детстве, о подаренной и потерянной любви, о моих длинных волосах, обо всем, что мы пережили вместе.

– Ты не изменился. Ни капли.

Он кивает в ответ и поджимает губы. Его руки на столе, но я не двигаюсь, не тереблю челку, не шевелюсь. Времени у нас не осталось, и мне не хочется все испортить. Я уже все получил. Я чувствую, что его что-то тревожит, что есть что-то, о чем он не говорит. Он не умолкает, но в его глазах я замечаю какую-то грусть, круги под глазами проступают сильнее, чем прежде, а мелкие морщинки делают его еще более привлекательным. Морщинки прячутся и в уголках его губ, они появляются всякий раз, когда он улыбается где-то далеко от меня, далеко отсюда. Напрасно.