В стремлении крепко держаться за богатство предков, открывая двери супружества лишь тем, кто мог украсить их сундуки, двоюродные Убальдини женились между собой — достаточно распространенная практика среди аристократов. Итак, все они — Убальдини. Они очаровали нас и утешили меня. Возвращаясь к машине, Фернандо спешно рассказывал мне, что я упустила, слушая рассказы женщин о la zia Беатрис — тетушке, проживавшей некогда в квартире, которая теперь будет вашей, то и дело повторяли они.

Кончетта говорила:

— Да, Беатрис была исключительной женщиной. Последняя из матриархов, столь же благожелательная, сколь суровая. Внизу тогда жил macellaio, мясник. Там, где теперь ювелир. Он забивал скот и продавал мясо. Да, прямо там. А у Беатрис была корзинка на лебедке — думаю, она и сейчас где-то в квартире, — которую она спускала с балкона, когда слышала удары мясницкого топорика. И орала: «Не думай посылать нам что-нибудь, кроме лучших частей, а то я выверну все это тебе на башку!» Что-то в таком духе. А в остальное время она расхаживала в шелковом платье, скромная, как королева Бельгии. Ей к тому времени было под девяносто, и жизнь, к которой ее готовили, осталась далеко в прошлом. После Второй мировой войны большая часть сбережений пропала. Люди жили воспоминаниями и надеждами. Счет из бакалеи, счет от портного. Никто не мог ничего продать, потому что ни у кого не было денег на покупки. Впрочем, большую часть драгоценностей сбыли с рук. Для тщеславия всегда есть ярмарка, — Кончетта поиграла сапфировым браслетом. Рассказ подхватила Лидия.

— А когда i nonni, бабушка и дедушка скончались, Беатриса стала наследницей палаццо и всего, что осталось. Ведь это она отказалась от собственной жизни и осталась с ними дома. И это она, чтобы выжить, разбила палаццо на квартиры. Где-то в пятидесятых, кажется. Мы были еще почти детьми. Но я помню, как она переменилась тогда. От стыда и гнева она рассыпалась, как засохшая роза. Как-никак, этот палаццо был родовым домом Убальдини с начала шестнадцатого века. Она чувствовала, что стала простой домохозяйкой. La locandiera, говорила она о себе, поправляя прекрасные волосы и касаясь единственной нитки жемчуга. Второй этаж, конечно, оставила себе, вашу квартиру. Вы знаете, что здесь когда-то был бальный зал? Двести восемьдесят квадратных метров открытого пространства. Подумайте, сколько исторических воспоминаний ожидает вас здесь!

Их волшебная история еще усилила мой восторг перед домом 34 на Виа дель Дуомо. В самом деле, какое прекрасное место!

— Ну, что ты думаешь? — спросил меня Фернандо.

— Что они добрые люди. И что я действительно очень хочу жить в их доме. В нашем доме. Или это будет коллективное «наш»? Не захотят ли Лидия, Кончетта и все остальные по-прежнему приезжать на лето? И почему бы нам не сменить имя на «Убальдини»? Но они не выглядят нуждающимися в средствах, и не похоже, что они в ссоре друг с другом.

— Не все таково, как кажется, не правда ли? Возможно, они просто предпочитают не платить за восстановление квартиры. Или сегодня вечером мы стали свидетелями чистейшего примера bella figura. Возможно, они нарядились в свои единственные дорогие костюмы. Так или иначе, мы побеседовали о стоимости работ. Мы сможем это себе позволить.

Я молчала.

— И месячные выплаты начнутся через семь лет после того, как мы вступим во владение помещением. Размер выплаты будет установлен сейчас, чтобы избежать влияния инфляции. Помнишь, Князь говорил, что мы слишком много платим Луччи? Он был прав.

— Знаешь, все они далеко не молоды. Как насчет их детей, их наследников?

— Об этом договорились. Этот дом будет принадлежать нам пожизненно. В отношении квартиры их наследники станут нашими наследниками.

— А почему никто из их детей не захотел отремонтировать квартиру и жить в ней?

— Возможно, они не хотят жить в Орвието. Вспомни, они — римляне и неаполитанцы. А может, они не предлагали квартиру детям. Ты слишком много хочешь знать. Успокойся.

— Но в таком случае мы будем обязаны остаться здесь. Поселиться здесь надолго, может быть, навсегда. Можно ли быть уверенным, что нам этого захочется? А если нам вздумается перебраться в Барселону?

— Аmore mia, нельзя ли на минуту забыть о Барселоне? — Усталость прорвалась на поверхность, превратилась в изнеможение. Он закрыл лицо руками. А все это время казался таким беззаботным, что я беспокоилась о себе, а не о нем.

Я взяла его за руки.

— Барселона была просто «а если».

— Знаю. Ты же цыганская принцесса. С тем же успехом могла назвать Будапешт. И я согласен — возможно, нам не захочется до конца жизни проживать на Виа дель Дуомо. Ручаться можно только за то, что мы с тобой будем вместе.

— Помню-помню. Пусть жизнь складывается сама по себе. Все же, это так странно.

— О, и еще, Самуэль нашел для нас второй дом. Intervallo. Промежуточный дом с обстановкой, ниже по холму от Дуомо. Хозяин — врач Самуэля. Говорит, там красивый сад с абрикосовыми деревьями. И доктор согласен сдать его нам на несколько месяцев. Мы сможем провести там лето и присматривать за ходом работ. Куда лучше, чем мотаться в Сан-Кассиано и обратно. Самуэль посоветовал склад, где мы сможем пока хранить наши вещи. Это очень хорошая мысль. Завтра пошлем уведомление Луччи. Дорогая, тебе нравится эта квартира? Я сделал только то, что обещал: уладил дело. Теперь, наконец, пора решать. Давай подумаем.

— Давай. Ты знаешь, что эта квартира прежде была бальным залом? Я из конюшни перебираюсь в бальный зал.

— Потанцуем?

Да, «потанцуем», сказали мы, и так и сделали. Дали Самуэлю добро во всех отношениях. Мы подписываем чек; он готовит контракт. Мы уложили в корзинку ужин и поехали к руинам, чтобы рассказать Барлоццо, что у нас скоро появятся собственные руины. Мы не сказали ему, что в гостиной нет пола и что меня обворожили аристократы, целующие ручку и благоухающие лаймом. Не рассказали даже о подробностях нашего соглашения с Убальдини. Я чувствовала: ему довольно знать, что дело сделано, что мы покидаем наш старый дом, его старый дом, оставляем прошлое в покое. И оставляем Луччи поджидать новую пару голубков. И еще я чувствовала, что, вытолкнув нас из гнезда, позаботившись, чтобы мы «благополучно убрались», как он выражался, он сочтет себя вправе еще глубже уйти в одиночество. Его отцовские заботы окончились.

— Нам понадобится твоя помощь, — сказала я. — В том промежуточном доме сад нуждается в уходе, и…

— Перестань беспокоиться, Чу. Не подыскивай для меня работу. Мне и здесь хватит дела. Я не собираюсь умирать с голоду и разводить мышей в бороде. Не собираюсь умирать. Вы покидаете меня не больше, чем я покидаю вас. Мы просто будем жить каждый своей жизнью. Вы уже спасли меня, Чу. Флори, Фернандо и ты уже это сделали. Видишь ли, когда я умру, я не умру, никем не любимый. Так что со мной все хорошо. Не суетись и не цепляйся за меня. Меня это только нервирует. Я в порядке, Чу, мне лучше. Правда.

Мы упаковали все, что влезло, в коробки и ящики и снова позвонили в «Гондрад», чтобы загрузить их и мебель в большой синий грузовик. Почти готовы были увидеть нелегальных албанцев, перевозивших нас из Венеции два года назад, но эта бригада оказалась тосканской. Тоже нелегальной. В уходящем свете мы стояли перед крыльцом, глядя, как водитель поднимает борт грузовика и лезет в кабину. Он должен был отвезти все прямо на склад, указанный Самуэлем. Коробки, предназначенные для временного дома, поместились в «БМВ». Я вошла в дом, пробежалась по комнатам, словно искала что-то забытое. Я ничего не забыла. Ни голоса Флори. Ни ее больших топазовых глаз, глядевших на меня с ее места у окна. Ни мальчика, который стал Князем. Ни его отца. Ни его матери. Заклиная дьявола, я услышала скрежет грузовика Барлоццо по камням заднего двора.

— Просто решил снабдить вас в Этрурию приличным вином, — сказал он, поднимая крышку нашего багажника и запихивая бутылки между коробок.