Эдгардо радуется, когда случается что-то плохое. Ссора между его слугами. Война в Косово. Чужие несчастья отвлекают его от собственных. От собственных несчастий, тщательно упакованных, убранных с глаз долой и забытых — или почти забытых. Стыда он не знает — стыд, это для бедных. Эдгардо верит, что он — представитель аристократии, существующей в наши дни в этой части Италии. Он сам превратил себя в бастион против наступления настоящего.

Эдгардо говорил, что грехи знати для него вполне приемлемы, они оправдывались и отпускались al momenta — моментально. История аристократов и их грехи — что в целом одно и то же, обсуждаются только между собой, в тихой гавани за семейным столом или за тяжелой парчой, отгораживающей кровать. Истории и грехи передаются, как столовое серебро. По наследству.

Он сжег персиковый сад и долго жил в Париже, давая матери и остальным родственникам время умереть. Он последний marchese дʼОнофрио. И, как дядюшка Скрудж, знает, что никто не станет его оплакивать. Ему нечего терять, и он спешит повредить другим, пока кто-нибудь не повредил ему.

Будь то рубашка, вилла или тарелка маслянисто блестящих жареных сардин, все, в чем видит красоту, Эдгардо называет michelangiolesco. Микеланджеловским. Жить надо шикарно, любой ценой. В конечном счете, нет ничего, кроме шика. Хорошо одеваться, хорошо путешествовать, хорошо жить, вознестись над i volgari е la loro volgarita — быдлом с их вульгарностью. Это широкое определение к моменту нашего знакомства включало почти всех, кроме Тильды.

Эдгардо знал историю Тильды, знал и ее саму с тех пор, как она вернулась в Орвието. С тех пор, как послал служанку как-то вечером постучать в ее дверь с корзиной фиг. «Как пария к парии, добро пожаловать ко мне на чай по средам в пять часов. Предупреждать заранее не требуется».

Их среды разрослись, включив со временем и воскресный обед. И субботние поездки в Рим, и верховые прогулки по его лугам и лесам у Кастл Джорджо. Впрочем, Тильда оказалась для него слишком хорошей наездницей. Эдгардо любил не столько ездить верхом, сколько наряжаться для верховой езды.

Так же как и к обеду. В отороченном бобровым мехом халате, берете и толстых фетровых шлепанцах, Эдгардо садился за стол, звонил слугам в маленький хрустальный колокольчик, едва касался сухих, как пепел, кушаний, которых требовал для себя и которыми пичкал своих гостей. Своих гостей, принадлежавших в основном к широкому кругу, сохранявшему преданность последнему marchese дʼОнофрио.

«Перелетные птицы, — называл их Эдгардо. — Кружат, высматривая обеды, сравнивают все. И меня тоже».

Миранда, конечно, не ошибалась, предупреждая, что мы с Фернандо послужим маркизу свежей диковинкой. Но и он был таким же для меня. За всей его чванливостью скрывался одинокий человек, возможно даже хороший одинокий человек, и хотя в иные минуты он мне не слишком нравился, он завладел моим вниманием. Мне казалось, что он чувствует собственную малость, как все люди, видящие суть вещей или думающие, что видят. Он как будто вечно дрейфовал взад-вперед по собственному морю, отыскивая какую-то потерю. Пытаясь понять, что сделал не так. Не с другими, а с собой. Мне казалось, он постоянно ждет: то ли, чтобы жизнь началась, то ли, скорее, чтобы она кончилась.

— Mi senti? Mi senti, Marlena? Abbiamo cominciato e il capo dice che il lavoro potrebbe finire prima di Natale. Venite subito. Ты слышишь. Ты слышишь меня, Марлена? Мы начинаем работы, и бригадир сказал, все будет готово до Рождества. Скорее приходи!

Я стояла в саду, уставившись на телефон и прикидывая, мог ли Барлоццо так точно подражать голосу Самуэля. Наверняка этот звонок — какая-то шутка. Разве два года ожидания могут прерваться так внезапно? Два года молчания и плесени, покорности, чужих кухонь и пары фарсов в промежутке. Серебряный поднос со сластями и бесконечными маленькими умбрийскими виньетками. «Мы начинаем работы, и бригадир говорит, все будет готово до Рождества». Так сказал голос. Сегодня 18 июня. Возможно ли такое? Возможно ли, что через шесть месяцев мы будем жить в бальном зале?

— Фернандо. Звонил Самуэль, работы начались, и я слышала на заднем плане шум инструментов, стук и голоса рабочих. Они начали, и нам надо сейчас же туда.

Он стоял на площадке лестницы, смотрел на меня сверху и молчал. Подошел, взял меня за плечи, поцеловал крепко, слишком крепко и потащил за собой в сад, за ворота и по холму. По-моему, он так и не сказал ни слова, пока мы не подошли к номеру 34 и не увидели, что мечта обрела плоть.

Одна команда возводила опоры и мостки сложных лесов, поднимавшихся со двора, а другая укладывала временный пол в гостиной. Третья оценивала работу первых двух. Во дворе совещались о чем-то Самуэль и инженер geometra, но увидев нас, граф Мональдеши бросился навстречу, чуть не вывихнул нам руки, поздравляя, и стиснул, прижав к себе. Он выглядел необыкновенно бодрым, оба ботинка были зашнурованы доверху. Он мог бы сойти за посаженного отца невесты, a geometra напоминал бесцеремонного владельца похоронного бюро и не тратил лишних слов, произнося заявление или предупреждение.

— Я заказал все материалы и нанял рабочих на двойную смену, а иногда работать будут и в три смены. Через двадцать дней я проведу вас в помещение, и вы сможете обмерить площадь полов и окна для заказа драпировок и мебели, а к двадцать пятому ноября, не позже, работы будут в основном закончены. Кроме этих двух встреч, нам нет нужды общаться. По всем вопросам, какие могут возникнуть, я свяжусь с самим синьором Убальдини. — При последних словах он сдержанно поклонился Самуэлю. — Пожелает ли он передавать сообщения вам, зависит исключительно от него.

Geometra пожелал нам всем доброго и направился к лестнице.

— Синьор Бренца, — окликнула я, осмелившись придержать его за рукав, дерзнув задержать его. — Но, я думала, мы будем участвовать в подборе материалов? Покрытие полов, стенные панели, двери, окна. И как насчет ванных? И кухни?

Я покосилась на Фернандо, который отвлекал Самуэля разговором, и поняла, что он разделял противников в надежде победить, но мне бы и здесь не помешала его помощь.

— Что с кухней? — снова спросила я Бренцу.

— Я выбрал кухню, которая будет не только удобной, но и достаточно привлекательной. А при бюджете, который мне вручили, относительно полов, дверей и ванных выбор невелик, синьора. Стандартные, экономичные, без излишеств. Заверяю вас, что все будет отделано тщательно и со вкусом. Никто, повторяю, никто не дал мне указаний держать вас или синьора де Блази в курсе, советоваться с вами и искать вашего одобрения. Мои обязанности ясно очерчены, и я намерен буквально следовать инструкциям. Вмешательство с вашей стороны приведет лишь к задержкам. Вы сознаете, что мы и так уже серьезно отстаем от расписания?

— Собственно, это я понимаю как нельзя лучше.

— Тогда я умоляю вас воздержаться от всякого вмешательства. Di nuova, signora. Еще раз, мадам.

— Но разве можно назвать вмешательством то, что я хочу принимать участие в решениях, касающихся перестройки моего собственного дома? Неужели вы считаете такое желание неразумным?

Он помедлил. Оглянулся через плечо, нашел взглядом Самуэля, погруженного в шутливую беседу с Фернандо. О чем это они беседуют, пока я укрощаю дракона?

— Здесь мы расходимся в понятиях, синьора. Или причина в непонимании вами тонкостей итальянского языка?

Как удобно для итальянца — во всех его предательствах или мелком жульничестве в отношении переселенца — оправдываться снисходительной ссылкой на то, что чужестранец никак не может постичь всех гармоничных тонкостей многозначительного языка Данте — бедняжка!

— Видите ли, все очень просто, — продолжал он, словно обращаясь к упрямому ребенку. — Палаццо принадлежит Убальдини. И синьор Самуэль — их агент. Убальдини и синьор Уголино наняли меня как geometra. В Италии звание geometra предполагает лицо, ответственное за планирование и исполнение всех стадий работ. Когда работа будет окончена, вам, gentile signora, добрая мадам, будет дозволено здесь жить. В качестве квартиросъемщиков Убальдини. Могу ли я помочь вам разобраться еще в каких-либо фактах?