Мои восторги, когда не он бывал их причиной, мужа утомляли.

Я все же продолжала:

— И я нашла себе работу, Фернандо.

— Это как понимать? — насторожился он.

— Ну, не совсем работу, но Миранда позволит мне пользоваться кухней после закрытия за то, что я буду заниматься окончательной уборкой. Так, чтобы, когда она утром спустится сверху, все было готово. Она говорит, я могу приступать часов в девять вечера. В общей сложности буду занята часа три. К полуночи освобожусь. Всего два раза в неделю. Она говорит, так у ее племянников будет передышка, и еще, ей, кажется, любопытно попробовать, что я настряпаю. Будем устраивать на следующий день что-то вроде обеда из пробных блюд: ты, я, Миранда и кто окажется тут же, подготавливая заведение к вечернему открытию. Если ты найдешь время все обдумать, наверняка согласишься, что это удачно. У меня будет кухня, у Миранды — лишняя помощница, и у всех нас — дополнительное развлечение, — воодушевленно стрекотала я, пытаясь поймать его взгляд. Мне это не удавалось. Он смотрел куда-то выше и левее. В окно, на луну.

— Думаю, можно попробовать, но нельзя ли тебе работать в кухне рано утром, до того, как она начнет работу? Если у нее обедов не подают, она, вероятно, приходит на кухню не раньше двенадцати. Ты с ней такой возможности не обсуждала? — Он промолчал о том, как смущен мыслью, что его жена будет работать помощницей кухарки.

— Нет. Я сказала, что мне нужно, а она в ответ — что ей нужно. Или, пожалуй, чего бы ей хотелось. Мне неловко ставить ей условия. Да ведь это и не навсегда. Я управлюсь с рецептами для книги за десять-двенадцать раз. За шесть недель. Может, к тому времени придумаю что-то новое, тогда буду и дальше пользоваться ее кухней. А потом вернусь и стану снова консультировать журналы. Пока главное — что я нашла место для работы. Да здравствует срок сдачи рукописи!

— Согласен, но работать до полуночи…

— Слушай, по ее словам игра в карты раньше не кончается. В девять она спускается вниз, чтобы отправить их по домам и выключить свет. И ведь я не буду там одна. Ты же будешь со мной, да? Либо присоединишься к картежникам, либо будешь у меня на подхвате, как захочешь. Или и то и другое. Ты замечательно выглядишь с лиловыми зубами. И с ножом ты уже обращаешься уверенно.

Я видела, что сравнение с мясником ему не польстило, однако он согласился:

— Va bene. Хорошо. Не совсем то, на что я надеялся, но сойдет.

Он замолчал. И я тоже. Оба мы играли кусочками вечера, позволяя им сталкиваться, сливаться во что-то новое.

— Да, будем отрабатывать смену от девяти до двенадцати в кухне, перестроенной из сарая на краю пшеничного поля перед овчарней, за сосновым леском в прекрасной деревушке Буон Респиро. Да, так мы и сделаем, — произнес он, обращаясь скорее к луне, чем ко мне.

У Миранды была коптильня. По крайней мере, на ее памяти узкое деревянное строение за rustico только так и использовалось, как она сказала. Она полагала, что раньше там была полевая часовня, куда пастухи и крестьяне утром или вечером заходили помолиться. Зажечь свечку, оставить приношение: букет полевых цветов или молодых колосьев. И мне, когда я сидела там, нанизывая на бечевку яблоки, казалось, что здесь еще сохранилось что-то от церкви. Близилось Рождество, и Миранда придумала украсить зал гирляндами сушеных райских яблочек. Барлоццо увез Фернандо стрелять фазанов под Коллаццоне, и я смогла провести здесь целый день. В коптильне было тепло, хотя в яме очага только искорки перебегали по остывающей золе. Человек, занимавшийся огнем, сегодня запоздал. Да, здесь совсем как в церкви: окорока свисают с крюков словно жертвенные животные, и вокруг них курится дымок. Как ладан. Струйки дыма вырывались в дымоход: доля богов. Я сидела на лавочке, прокалывая яблоки гладкой деревянной иглой, в которую продела бечевку, какой пользуются мясники, и после каждого яблочка завязывала тройной узел. Целый бушель яблок. Потом я развесила гирлянды над дверью и над длинными окнами по фасаду. Миранда была внутри, катала пасту на вечер. За последние недели мы хорошо сработались. Сперва говорили друг другу, как нам жаль, что все это скоро кончится, а потом сменили тему: «А зачем кончать? Давай еще что-нибудь затеем вместе!» Нас, двух совсем непохожих женщин — местную богиню и иностранку — связала приязнь. Нам легко было вместе смеяться. А иногда вместе молчать. И я, памятуя уроки Флори, не спрашивала, как и почему это вышло.

С какого-то момента щедрость дружбы Миранды заставила меня забыть о положении изгнанницы на скале. Меня несло мимо, и я уже почти не замечала холодности орвиетцев. А когда замечала, понимала, что они просто остаются самими собой, как и я. Дни и вечера, проведенные в Буон Респиро, позволяли по-новому взглянуть на жизнь в городке. Как ни странно, а может, и не странно, я осознала, что начинаю чувствовать себя дома и испытываю теплые чувства даже к пенициллиновой росписи по стенам дома на Виа Постьерла. И просыпаясь утром, я уже не думала о том, когда же начнутся работы в палаццо Убальдини. А если думала, то думала, как о наступлении Рождества. Рано или поздно оно наступит. Святое в душе, если оно есть, перемещается вместе с живой душой. Даже если та перебирается в Орвието. Однако несомненно, сложить новый алтарь мне помогла Миранда. Наша общая работа послужила лекарством, но главным была сама Миранда Пышногрудая. И ее рассказы. Сняв халат и передник, оправив платье, прихорошив, как красавцев-голубков, свои ослепительные смуглые груди, она присаживалась за мраморный стол на кухне. Ее вечерняя работа закончена, а моя только начиналась. Поставив рядом рюмочку виски или горшочек с настоем фенхеля, она заводила рассказ. Однажды она поведала мне об этрусских кувшинах для слез.

— Такой был у каждой женщины, у каждого мужчины, даже у детей. Их можно увидеть в музее Фаина в городе, но выглядели они вот так, — с этими словами она достала терракотовую вазочку в форме кубка, в которой на полке, перед оправленным в серебряную рамку снимком ее матери, стоял засохший розовый бутон. — Плача, этруски подносили к глазам такую вазу, собирали в нее слезы. Они верили, что слезы льются из души, когда она тает, и терять слезы — все равно что терять саму душу. Потом они растирали лепестки роз или фиалок, делали из слез что-то вроде духов и умащали ими тех, кого любили. Они отдавали душу любимым.

Я невольно подумала, что в моей жизни бывали времена, когда такой крошечной вазочки мне оказалось бы мало. Скорее подошла бы двадцатилитровая амфора. И еще я задумалась, куда подевались остатки моей тающей души. Остались потеками на рваных кожаных подушках поездов, на щеках моих малышей, на атласных простынях и шелковых рубашках, на острых носках моих балетных туфелек. Или на носовых платках, зачастую чужих.

Однажды зимним вечером, закончив собственную работу и собираясь отскребать кухню, я решила оставить на ночь подниматься хлебное тесто. Решила замесить простое тесто из кукурузной муки в большой коричневой миске, которую приметила в кладовке. Прикрыв тесто фартуком, я оставила Миранде записку с просьбой сформовать хлеб и испечь его, когда она спустится вниз утром. Мне казалось, что ей это понравится. Меня вдохновили ее запасы грубой кукурузной муки, из которой она варила поленту — ту самую поленту, которую следует мешать только по часовой стрелке, пока она набухает и попискивает на медленном огне, пока не загустеет так, что ложка или палка от швабры стоит в ней сама собой. Не станет густой, как вчерашняя овсянка. Миранда хранила эту муку в терракотовом кувшине, заткнутом пробкой от летучих и бегучих тварей. У меня осталось еще немножко хлебной муки и несколько щепоток пекарских дрожжей после вечернего испытания рецепта сицилийской sfincioni, луковой focaccia. И я взялась за дело. Протерла от пыли старую миску и насухо вытерла ее. Развела дрожжи в подогретой воде, добавив сахара. Запустила маленький белый половник в кувшин для поленты, а потом зачерпнула им же своей хлебной муки. Морскую соль, немножко масла из кувшина. И еще воды под тихий напев: «Ты что-то делаешь со мной». При свете свечи и камина я в кухне своей подружки замешивала хлебное тесто. Хлеб из кукурузной муки для Миранды. В записке я оставила грубый набросок каравая с узлом на макушке — лепить такие хлеба я научилась много лет назад во французской пекарне в Бриарице. Я описала ей кое-какие подробности моего знакомства с хлебом этого сорта. И с французским пекарем. И приехав вечером с Фернандо, мы увидели, как люди отламывают куски от золотисто-желтых кругов, лежавших на каждом столе. Отличные хлеба с узлами на макушке. Кто-то из едоков крикнул мне, когда я проходила мимо: