— Думала, конечно. Каждый раз, как увижу Луку или Орфео, так и подумаю. Особенно Луку. Или того мужчину, что привозит мне вино из Баски, и даже когда я гляжу на этих глупых вдовцов-картежников. Иногда думаю о замужестве, когда дровосек Гверрино привозит дрова. И опять же, когда он заходит в бар выпить стакан вина, и когда он уходит, оставляя после себя запах свежего дерева. Я не столько думаю о замужестве, сколько о мужчинах. Тебя это удивляет? Старость почти не влияет на желание. Это наш, стариковский, секрет. Никто никогда не говорит с нами о чувственности. О желании. А если у нас хватает отваги жениться на закате лет, наш поступок объясняют маразмом, соображениями удобства или экономии. Якобы мы нужны друг другу, чтобы подавать и доставать. Дети обычно видят в поздних браках родителей неуважение к себе, ведь новый супруг может отщипнуть долю их законного наследства. Никому не приходит в голову, что старики сходятся ради чего-то чисто интуитивного. По вдохновению. Может, огонь в нас и не виден, но он еще не прогорел. Правда ведь, грустно, Чу, когда возраст становится определением человека. Как он устанавливает новые правила и новый этикет. Словно снова становишься подростком. «Для этого ты слишком молода, для того недостаточно созрела». Когда человеку за семьдесят или за восемьдесят, меняются прилагательные. «Не старовата ли ты, чтобы думать о таком шаге? Почему ты не можешь спокойно радоваться жизни, а ведешь себя, словно впала в старческое слабоумие? Давай, я переключу на другой канал». Люди хотят, чтобы мы перестали жить раньше, чем жизнь кончится. Нет, я не скажу, что они желают нам смерти, они просто хотят, чтобы мы больше не доставляли хлопот. Хотят, чтобы мы хорошо себя вели, были тихими и щедрыми. Чтобы мы спали до полудня и ложились пораньше, вместе с маленькими детьми. Вечно стараются нас утихомирить. Вот зачем люди разговаривают со стариками? Я хочу сказать, разговаривают по-настоящему, а не про глюкозу или рисовый пудинг? Они уверены, что мы ничего не слышим за шумом прошлого, ничего не видим за светом телеэкрана, а ведь как раз мы-то и видим все. Noi vecchi vediamo la bufala tra la neve. Мы, старики, видим буйволов на снегу, — сказала она.

Буйволы в Италии белые. Белые как снег.

— Прости меня, Чу. Ты не о том спрашивала, а я отвлеклась. Извини. Ты всего лишь спросила, не подумываю ли я снова выйти замуж, а я и в самом деле подумываю. Но никогда не выйду.

— Почему же?

— Не знаю. Слишком поздно. Или слишком рано.

— А кого бы ты выбрала? Из знакомых мужчин?

— Из них никого. У меня был хороший брак. Муж у меня был здоровяк, кроткий как олененок. Работал, смеялся, спал, ел и пил со страстью, а со мной обращался, как с фарфоровой куколкой. Во всяком случае, мне так казалось. Да по большей части, так и было.

Я потерялась. И ждала, когда она покажет мне дорогу.

— Видишь ли, смерть Нило оказалась двойным ударом меча. Как это могло случиться, что такой мужчина мог уйти с утра, большой, сладкий, раздавив мне губы вымоченными в кофе усами, сказав, как всегда говорил, что меня любит? Как это вышло, что он не вернулся? Как это могло случиться, что он складывал в штабеля кирпич и передавал дальше, чтобы его пересчитали и завернули для перевозки, болтая с соседом, а когда сосед отвернулся, чтобы заговорить с другим соседом, и снова повернулся к Нило, Нило был уже мертвым. Повалился прямо на месте, где две минуты назад стоял и смеялся. Это был первый удар. Второй — после мессы, после погребальной службы.

Я стояла в церкви рядом с сестрами, когда этот ребенок — маленький худенький мальчик с такой бледной кожей, что сквозь нее просвечивали жилки, с глазами, как черные дыры в простыне — подошел ко мне и сковал меня, как пленницу. Вплотную, глаза в глаза. И в тот же миг смутное ощущение утра — и чего-то много старше, чем утро — разбилось, как стекло. Лед сорвался с горы в пропасть, я узнала его раньше, чем он заговорил. Я стояла, трезвая, как Авраам, и знала, что это правда, прежде, чем он сказал: «Sono figlio di Nilo. Я сын Нило».

Думаю, мальчик не ждал ответа и не хотел его услышать. Он пришел только сказать. Сказать вслух. Чтобы стать реальностью. Это я сразу поняла. Да, это первое, что я поняла, — говорила она, словно осознавая все заново. — А за его спиной, довольно близко, стояла девушка. Я взглянула на нее поверх его головы, когда она шагнула ко мне. «Io sono lʼaltra, я — другая». Сперва я подумала, что она — второй ребенок, такая она была маленькая и нежная. И такая молодая. Белокожая, рыжая, совсем как тот мальчик. Но она хотела сказать, что она — другая женщина. Другая жена. Она ясно сказала это глазами. Я старалась отвести взгляд, но она удерживала его, пока не убедилась, что я поняла. Наша встреча прошла так скромно, все было сказано и принято так свободно, без тени горечи или жестокости, как тяжелое известие, которое должно остаться в кругу любящей семьи. Да в каком-то смысле мы трое и были семьей. Потом, словно призраки, мальчик и его мать растворились в толпе, так быстро, не оставив следа, что я подумала, не почудилось ли мне. Не только тогда, в церкви, но и гораздо раньше. С тех пор они мне часто мерещились. Бывает, я и теперь их вижу, а ведь двадцать лет прошло. Вижу этих двоих, какими они были в то утро, мое воображение не замечает прошедших лет. Ему все так же лет десять, и она все еще почти девочка. Но подойти, конечно, никогда не удается. Девушка и мальчик оказываются другими, как бы мне ни хотелось, чтобы это оказались они.

О, Нило ничего не скрывал. Разве что не сел рядом и не сказал все напрямик. Никогда не выдумывал оправдания своим отлучкам, никогда за них не извинялся, просто говорил, что у него «дела в Аквапенденте». В том городке он вырос, много лет работал, у него там было полно старых приятелей. Он и на исповедь ездил в Аквапенденте. Предоставил мне гадать, почему оставлял меня, или спросить его. Я не сделала ни того ни другого. Наверняка не скажу, но, по-моему, я знала. Тебе не кажется, что мы всегда знаем?

— Кажется, что всегда знаем. И что всегда говорим. Каждый по-своему.

Да, по-своему. Я только не сказала Миранде, что наш народ — гении притворства. Каждый из нас — тайна для других. Берегитесь простых людей, они редко бывают простыми. Почти все мы что-то скрываем. Любовника, счет в банке, мысль, неотступную или мимолетную; единственный вечер за белым плетеным столиком под медленным танцем инжира, налитого, как груди кормилицы. Еще одну черную юбку. Еще одно рискованное дело. Иногда мне кажется, что мы лжем ради самой лжи, что она опьяняет нас. Таковы люди.

— С виду я крепкая, Чу, но душа у меня хрупкая, и Нило понимал это лучше всех. Он виновен был скорее в умолчании, чем во лжи. Он был всего лишь «грешен». Почти все мы грешны. Я всегда остерегаюсь тех, кто считает себя безупречным: мне это кажется признаком лживости или просто глупостью. Я примирилась с Нило, но я все никак не понимаю, почему мальчик и его мать сбежали. Через несколько дней после похорон, когда я поехала их искать, их уже не было. Конечно, люди понимали, о ком я говорю, знали, думается, и в чем дело. Но если кто знал, куда они уехали, мне не сказали. Если бы мальчик и его мать хотели, чтобы я их нашла, они оставили бы след. Если бы они хотели от меня чего-то, не сбежали бы.

— И ты за все эти годы ничего о них не слышала?

— Ни словечка. И я сказать не могу, как жалею. Их побег мне облегчения не принес, скорее стал ударом, словно третий меч. Еще одна измена. Я хотела бы познакомиться с мальчиком. Помочь ему, если бы могла. Рассказать, каким чудесным был его отец. Искать в нем черты Нило и радоваться им. И ей я тоже хотела бы помочь. Кажется, у нее не было родных — во всяком случае, так мне сказали в Аквапенденте. Какой только жизни я для них не нафантазировала, Чу. Бывало, от беспокойства за них у меня ноги подкашивались. Как если бы они были моими детьми. Оба. Это самое странное.

«Не так уж странно для богини», — подумалось мне. Она замолчала, но не расслабилась. Она готовилась продолжать.