Тони опять почувствовал себя неловко, словно его раздели.

— Спасибо, Бабушка, — сказал он, чтобы выйти из этого положения, и решил опять сменить тему на более безопасную: — Кстати, о еде. Разве мне в моем состоянии — кома и прочее — надо есть?

— Нет, — сразу же ответила она. — В больнице тебе вводят питательные вещества через трубки. Но я не назвала бы это приличной едой.

Бабушка отставила свою миску и наклонилась к Тони:

— Послушай, Энтони, ты умираешь.

— Я знаю. Иисус сказал, что мы все…

— Нет, Энтони, я не об этом. Ты лежишь в больничной палате и приближаешься к моменту физической смерти. Ты умираешь.

Тони задумался.

— Так значит, я здесь потому, что умираю? И что, каждый проходит через это… этот промежуточный период? Это какое-то испытание, что ли? Чтобы спасти мою душу? — Он почувствовал, что в нем закипает раздражение. Кровь побежала по сосудам быстрее, волосы на затылке встопорщились. — Если все вы тут — Бог, то почему ничего не предпринимаете? Почему бы вам просто не вылечить меня? Или послать туда какого-нибудь священника, и пускай бы он молился, чтобы я не умер?

— Энтони… — начала было Бабушка, но он уже разошелся вовсю и даже вскочил на ноги.

— Я умираю, а ты сидишь тут и ничего не делаешь. Возможно, я не такой уж достойный человек и испоганил свою жизнь, но разве я совсем уж ничего не значу для вас, совсем ничего не стою? Разве не достаточно хотя бы того, что моя мать любила меня — она ведь была доброй христианкой. Почему я здесь? — Тони говорил все громче, его возмущение прорывалось наружу сквозь бреши, пробитые в его душе страхом. Он безуспешно пытался взять себя в руки. — Зачем вы забросили меня сюда? Чтобы сказать мне в лицо, что я полное ничтожество?

Ссутулив плечи, он шагнул за порог, в вечерний сумрак. Сжав кулаки, он стал расхаживать около земляных ступенек спуска, едва различимый в мерцающем свете очага, горевшего в доме. Затем он остановился и, вернувшись к дому, снова вошел, на этот раз с определенной целью.

Бабушка не двигалась и лишь смотрела на него своими необыкновенными глазами. И вот уже вторично за последние несколько часов он почувствовал, как еще одна из возведенных им внутренних преград начинает рушиться, несмотря на его отчаянное сопротивление. У него не хватало сил удержать их. Он хотел бы убежать, но ноги его точно приросли к полу. Он стал терять власть над собой, чувства переполняли его. Наполовину в ярости, наполовину в отчаянии, он стал кричать, размахивая руками:

— Чего вы хотите от меня? Чтобы я покаялся в грехах? Чтобы я впустил в свою жизнь Иисуса? Не кажется ли вам, что поздновато уже? Он, похоже, занял правильную позицию среди хаоса моей жизни. Неужели вы не понимаете, как я стыжусь самого себя? Неужели вы этого не видите? Я ненавижу себя. Что я, по-вашему, должен думать? Что я должен делать? Как вы не понимаете?.. Я надеялся… — Он запнулся, осознав то, что собирается сказать, и в отчаянии бросился на колени. Закрыв лицо руками, он опять заплакал. — Неужели вы не понимаете? Я надеялся… — И наконец он высказал то, во что верил всю свою жизнь: это сидело в нем так глубоко, что он даже сейчас говорил отчасти бессознательно. — Я надеялся… что смерть — это конец. — Его слова с трудом прорывались сквозь рыдания. — Иначе мне не избежать наказания за все, что я делал. Мне не спастись. Если то, что вы говорите, — правда, то у меня нет надежды. Понимаете? Если смерть — это не конец, то у меня нет надежды!

Тони проснулся все в той же Бабушкиной хижине и сел. Снаружи была кромешная тьма; ночной холод проникал сквозь одеяла, которыми был занавешен вход, и добирался до тела, вызывая легкую дрожь. У очага приглушенными голосами беседовали двое — Иисус и Бабушка. Они говорили что-то о стене, окружавшей их территорию и пострадавшей во время ночных землетрясений. Увидев, что Тони проснулся, они заговорили в полный голос, приглашая его принять участие в беседе.

— С возвращением, Тони, — приветствовал его Иисус.

— Спасибо. А где я был?

— Во-первых, в коме, а во-вторых, в умоисступлении, — известила его Бабушка.

— За последнее прошу прощения, — сказал Тони.

— О, это совершенно лишнее, — заверил его Иисус. — То, что ты осознал и признал, было поразительно! Не принижай значительности этого события. Мы понимаем, что ты смущен, но считаем, что это было очень важно.

— Замечательно! — бросил Тони и снова повалился на одеяла. — Я полюбил смерть. Очень утешительная новость. — Тут ему в голову пришла новая мысль, и он опять сел. — Но если это правда, то почему я так стремлюсь остаться в живых?

— Потому что жить — это нормально, а смерть — аномалия, — ответил Иисус. — Ты был задуман и создан не для смерти, так что тебе по природе свойственно бороться с ней. Ты не полюбил смерть, но ты на пути к тому, чтобы отдаться чему-то большему, чем ты сам, что не в твоей власти и что может освободить тебя от чувств вины и стыда. Ты застыдил себя до смерти.

— Напоминает мне еще кое-кого из знакомых, — заметила Бабушка.

— О, это меняет дело! Теперь я могу гордиться собой! — Тони натянул одеяло на голову. — Пристрелите меня, и дело с концом.

— Можем предложить кое-что получше, если ты не против.

Тони выбрался из-под одеяла, поднялся, взял стул и поставил его рядом с очагом.

— Слушаю со вниманием — правда, мне ничего другого и не остается. Я мог бы назвать массу мест, где я предпочел бы находиться сейчас, но слушаю вас… Однако имейте в виду, что я не собираюсь со всем соглашаться и подписываться под чем попало, — я все еще не уверен, что вам можно верить, так что… Но я, кажется, порю чушь, да?

— Просто дай нам знать, когда кончишь, — усмехнулась Бабушка. — Чего-чего, а времени у нас хватает.

— Ладно, умолкаю. Значит, говорите, вы можете предложить мне что-то интересное вместо того, чтобы пристрелить меня? — «Это обнадеживает, — подумал Тони. — Богу пришла в голову идея. Но возможно ли это? Как может прийти в голову что-то новое, если и так знаешь все?» Он поднял голову. Бабушка и Иисус смотрели на него. — Прошу прощения, я готов.

— Тони, — начал Иисус, — это приглашение без какого-либо расчета.

— Скажи сразу, — прервал его Тони со вздохом, — соглашусь ли я принять его? Я думаю, это избавит нас от лишних разговоров.

Иисус взглянул на Бабушку, та кивнула.

— Ну хорошо, — согласился Тони, — валяйте. Что я должен делать?

— А ты не хочешь узнать, на что ты соглашаешься? — спросил Иисус.

— Я же по своей воле решил согласиться. Меня ведь не принуждали.

— Ну да, ты сам решил.

— Ладно, верю, — сказал Тони, удивляясь самому себе. — Я очень не хочу сознаваться в этом, но мне вроде как начинает нравиться действовать вслепую. Поймите, я никогда так не поступал, то есть никогда не рисковал и никому не доверялся, не получив какой-либо гарантии или хотя бы подписанной договоренности о неразглашении информации… Тебе не нужна подписка о неразглашении?

— Никогда об этом не задумывался, — засмеялся Иисус.

— Так что я должен делать?

— Мы… Но подожди, огонь гаснет.

Тони чувствовал себя легко и свободно — возможно, в результате своего недавнего признания, пережитого потрясения и наступившего затем облегчения. Какова бы ни была причина, он дышал глубоко и ровно и даже пододвинул свой табурет поближе к шевелившимся в огне поленьям, приводимым в движение вспышками искр.

— Иисус, а я говорил, что у тебя… — Он хотел сказать «красивые глаза», но решил, что это прозвучит не вполне подобающе, и выразился иначе: — Необыкновенные глаза.

— О да, что есть, то есть. От отца достались.

— От Иосифа? — удивился Тони.

— Нет. Иосиф был мне приемным отцом, так что никаких генов я от него не унаследовал.