Слезы — проявление слабости, и Тони их презирал. Он еще в детстве поклялся никогда не плакать. Но тут он не смог сдержаться. Он не просто заплакал, а зарыдал. Дамба, которая строилась годами, рухнула, и он оказался бессилен перед бурей нахлынувших на него чувств. Он спрашивал себя, они ли сотрясают все его тело, или это земля под ним содрогается.

— Не может быть, — всхлипывал он, стараясь не глядеть на Иисуса, — этого просто не может быть. — Затем откуда-то из глубины его существа вырвался крик: — Я не хочу, чтобы это было правдой! Пожалуйста, скажи мне, что это неправда! — умолял он. — Неужели это все, что я собой представляю, — слабый, жалкий, никчемный человечишка? К этому сводится вся моя жизнь? Неужели я так уродлив и гадок? Пожалуйста, ну скажи, что это не так.

Волны жалости и отвращения к самому себе захлестывали его одна за другой; душа, казалось, готова была разорваться по швам. Очередная мощная волна опрокинула Тони на землю. Иисус опустился рядом с ним на колени и обнял его сильно и нежно, смягчая невыносимую боль и чувство утраты. Похоже, только благодаря этим объятиям Тони не развалился на части.

Он боялся, как бы обрушившийся на него ураган переживаний не разрушил его рассудок; все, что он считал до сих пор настоящим и правильным, обращалось в пыль и прах. Но затем, словно луч света, пробившийся между туч, явилась спасительная мысль: что если он, напротив, как раз сейчас обрел и свой разум, и сердце, и душу? Тони рыдал, закрыв глаза, не желая видеть позорное зрелище собственной никчемности.

Всепонимающий Иисус уткнул его заплаканное лицо мокрым носом себе в плечо. Но стоило одной волне схлынуть, как новая с силой подхватывала Тони, и порой ему казалось, что эти удары вот-вот вывернут его наизнанку. Годами сдерживаемые чувства, вырвавшись на свободу, обрели голос и стремились выразить себя.

Но постепенно их напор ослаб, а потом и вовсе затих, и лишь отдельные короткие спазмы еще сотрясали Тони. И все это время его держал, не разжимая объятий, Иисус. Наконец, когда воцарилось спокойствие, он заговорил.

— Послушай меня, Тони. — Иисус снова погладил его по голове, как ребенка, как сына. — Душа каждого человека — это целая вселенная. Твои родители создали с помощью Бога новую душу, которая будет существовать вечно. Они оба участвовали в этом, обеспечивая генетический материал и все прочее, чтобы создать поразительное творение, хотя и небезупречное. Мы приняли из их рук то, что они принесли нам, и, в соответствии с особенностями их жизни и эпохи, добавили то единственное, что мы могли им дать, — жизнь. И вот ты был зачат — живое чудо, ворвавшееся в жизнь, вселенная среди множества вселенных, не изолированная, не сама по себе, а связанная с другими и предназначенная существовать в сообществе, с другими и с Богом.

— Ха! Это я-то живое чудо? — хмыкнул Тони, уставший бороться со слезами. Он думал, что уже выплакал их все и запас истощился, но оказалось, кое-что еще оставалось, и они опять покатились по щекам. — Как бы не так.

— Чтобы что-то стало «не так», надо, чтобы сначала оно было «так», — возразил Иисус. — Внешний образ мало о чем говорит. Внутренний мир больше внешнего, надо только уметь его видеть.

— Не уверен, что хочу его видеть или знать о нем что-нибудь, — проворчал Тони. — Это слишком больно. Я и так стыжусь того, что увидел, лучше бы мне оставаться незрячим. И к тому же я не верю, что все это, включая тебя, реально.

— Боль реальна и истинна, Тони. Доверься мне. Изменения, происходящие без усилий, боли и страдания, без чувства потери, — только иллюзия. Это не настоящие изменения.

— Я не хочу меняться, — заявил Тони, снова задрожав. — Я не могу. А что касается доверия, то это слово не из моего лексикона. Я обхожусь без него.

— Оно и понятно, — усмехнулся Иисус. — Зато в моем лексиконе оно имеется.

Тони продолжал сидеть, опустив голову на грудь, не двигаясь и не открывая глаз. Он чувствовал себя глупо, казался сам себе совершенно беззащитным, но не хотел ничего предпринимать.

— Не понимаю, как быть, — признался Тони. — Знаешь, кого мне сейчас больше всего не хватает? — Он открыл глаза и глубоко вздохнул. — Матери.

Иисус тут же вытащил откуда-то красный носовой платок и протянул его Тони. Тот с благодарностью взял платок и высморкался.

— Тони, твоя мать была последней, кому ты доверял. Невозможно жить в одиночестве и диктовать жизни свои условия. Ты был создан человеческим сообществом для того, чтобы жить в нем, создан по образу Бога, который никогда не существовал вне сообщества.

— Бог существовал только в сообществе?

— Да, только. Я же говорил тебе, что никогда не был один. Я ничего не делал исключительно по собственной воле. Вся моя личность построена на отношениях с другими.

— Никогда не мог этого понять.

— Ничего страшного. Это надо не понять, а пережить.

Тони опять вздохнул.

— Так что же случилось со мной? Если это место — отражение моего «я», то как вышло, что я превратился в безжизненную пустыню?

— Если смотреть с твоей точки зрения, то получится, что с тобой «случилась» жизнь: повседневные большие и маленькие потери; приятие и накопление предательства и обмана; отсутствие родителей в тот момент, когда они очень нужны; выход из строя различных систем; решения, принятые ради самозащиты, которые помогли тебе выжить, но закрыли твою душу для всего, что могло бы ее исцелить.

— А если посмотреть с твоей точки зрения?

— С моей точки зрения, это была не жизнь, а смерть, не-реальность, вовсе не предназначенная для тебя. Это была не-любовь, не-свет, не-истина, не-свобода… Это была смерть.

— Значит, я умираю? Вот почему все это происходит со мной?

— Сынок, ты умираешь с того момента, как был зачат. И хотя смерть — чудовищное зло, люди приписывают ей могущество, каким она не обладает. Свет рампы отбрасывает на задник сцены твоего бытия слишком большую тень, и в результате ты боишься даже тени смерти.

— Я не понимаю.

— Это очень серьезный разговор, и многих тем лучше сегодня не касаться. Сейчас главное, чтобы ты понял: твой страх перед смертью обусловлен ограниченностью твоего мировосприятия. Широчайший размах и величие жизни непрерывно поглощают и истощают всю силу смерти, преодолевая ее. Ты считаешь смерть концом, прекращением существования подлинных ценностей, и она становится для тебя непреодолимой стеной, неизбежным губителем радости, любви и всех связей. Для тебя смерть — последнее слово, окончательная разобщенность с миром. Правда же в том, что смерть — лишь тень всего этого. То, что ты называешь смертью, — действительно своего рода разобщенность, но совсем не такая, как тебе представляется. Ты сосредоточился на последнем мгновении жизни и построил все свое существование на страхе перед этим мгновением, вместо того чтобы признать, что смерть вездесуща, она присутствует в каждом из твоих слов и жестов, решений, печалей. И она же — в твоем неверии, в твоей лжи, в суждениях и предрассудках, в нежелании прощать и жажде власти, в предательстве и попытках спрятаться от жизни. А само событие смерти есть лишь одно из проявлений ее присутствия. Ты же придал ему всеобъемлющий смысл, не сознавая, что ежедневно плаваешь в океане смерти. Тони, ты не был предназначен для смерти, как и смерть не была предназначена для этой вселенной. Момент смерти — это и обещание, крещение в океане, который несет не гибель, а спасение. Люди переделали жизнь на свой лад и превратили ее в не-жизнь, а мы из уважения к ним включили ее в общую картину мира как один из фрагментов. И теперь вы переживаете эту подспудную борьбу между жизнью и смертью каждодневно, пока вас не освобождает от этого момент смерти. При этом предполагалось, что вы будете переживать этот процесс в сообществе, совместно, а не в эгоцентричной изоляции от других, в которой ты пребываешь сейчас.