Он ехал так медленно, что полицейские на перекрестках делали ему знак поторапливаться, и только на другом берегу Сены спросил себя, ехать ли ему на улицу Газан, действительно ли после сурового удара хорошо вернуться домой, принять аспирин и лечь в постель. Есть много способов переносить суровый удар, и лучший из них — войти в первый попавшийся бар и выпить немножко больше, чем положено, разговаривая о совершенно незначительных вещах с людьми, которых вы больше никогда не увидите. По крайней мере так кажется, пока еще ничего не произошло. Потом все оказывается иначе. Во всяком случае, для него дело обстояло иначе. Уже не говоря о том, что у него не было к этому привычки. Он резко затормозил — подумал, что кого-то сшиб. Но это был всего лишь гонимый ветром старый мешок из-под цемента. Вы угощаете человека стаканом вина, и он готов рассказать вам всю свою жизнь. Только Марк не мог представить себе, как он угощает стаканом вина незнакомого человека.

Он остановился на улице Алезиа, купил аспирина и кстати зашел в итальянскую лавку. Ему не хотелось есть, но он решил, что заставит себя. Ему долго придется, как это ни глупо, заставлять себя делать то, что ему вовсе не хочется. Бывать в разных местах, встречаться с людьми, выслушивать их, не веря им. Это будет его вторая битва за принцип, еще менее привлекательная, чем первая, которая по крайней мере возбуждала его. Он купил ветчины, маслин и итальянский хлебец, «самый вкусный хлеб в Париже», как говорила Бетти, часто просившая Марка принести его. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Бессонными ночами в Немуре он предвидел все — все до этого момента. Теперь он уже не знал, что будет дальше; он был лишен всякого ориентира и не способен даже надеяться на новую жизнь, потому что слишком хорошо видел все, что привязывало его к прежней, потому что всякая мелочь возвращала его к Женеру.

У него не хватило сил поставить машину в гараж. Это была старая машина, которой уже ничего не было страшно, и он не раз себя спрашивал, зачем он держит для нее гараж. Когда он вызвал лифт, подошла дама с седьмого этажа со своей дочкой, девочкой лет восьми или девяти, которая несла скрипку в футляре, обтянутом красивой шотландкой. Он посторонился и пропустил их вперед.

— Господин Этьен, — сказала дама с седьмого этажа, — как это мило с вашей стороны! Нет, нет, пятый. Только пятый.

Марк путал всех этих дам, которые носили одинаковые скунсовые манто, имели детей одного и того же возраста и находили, что он очень мил.

— Спасибо, большое спасибо. — Она расстегнула воротник своего скунсового манто. От нее пахло крепкими духами, такими же, как от Оэттли, разве только чуть более крепкими. — Какая чудесная погода, не правда ли?

— Действительно, — сказал Марк.

— Я была сегодня в магазине. Там можно было задохнуться. Вам не кажется, что в этом году весна придет раньше времени?

— Да, я тоже так думаю.

Он думал о том, что для большинства людей это самый обыкновенный день. Он думал о магазинах, о людях, толпившихся в магазинах. Все это казалось ему каким-то странным.

— Господин Этьен, я давно хотела вас попросить об одной вещи, и с вашей стороны было бы так мило, если бы вы согласились! У меня бывает бридж. Вы прекрасно играете. Я знаю от мадам М., что вы просто исключительно играете. Приходите на следующей неделе.

— Боюсь, что не смогу, — сказал Марк.

— Вопрос о дне не имеет никакого значения, господин Этьен. В любой день, когда вам будет удобно. Поверьте мне, я это прекрасно улажу.

Она протянула Марку руку не то для поцелуя, не то для пожатия, предоставляя ему выбор. А он думал: «Неужели она до такой степени несообразительна, неужели она не видит, в каком я состоянии, неужели это можно не заметить?» Но тут же его почти испугал устремленный на него взгляд девочки. На лестничной площадке она даже несколько раз обернулась, стукаясь коленками о футляр со скрипкой.

Когда он открыл дверь, ему ударил в нос доносившийся сразу отовсюду запах кофе, ужасающий запах кофе, казалось нагнетенный в квартиру, как сжатый воздух. Он вспомнил, что, уходя, не выключил электрический кофейник. Сигнальная лампочка уже не горела, но на дне кофейника еще булькала жижа. Он налил ее в чашку и, прибавив три куска сахару, выпил одним духом. Он подождал, пока эта горькая и обжигающая жижа попадет в желудок, потом сел и стал опять поджидать — на этот раз наступления глубокого и разумного спокойствия, которое должно было каким-то усилием обрести его сердце. И он долго сидел так, рассматривая при ровном свете неона ссадины на своих кулаках.

Выйдя из кухни, он спокойно подошел к радиоприемнику и повернул регулятор. Он испытывал известное удовлетворение оттого, что без особого труда вновь возвращается к своим привычкам. В своей квартире ему всегда удавалось обрести душевный покой. Она помогала ему немного отвлечься от всего, что было связано с банком. Вначале он был слегка помешан на ней и даже отказывался от приглашений только ради того, чтобы поскорее оказаться дома. Лучшие минуты своей жизни он провел здесь, наедине со своим приемником. «Существует ли что-нибудь такое, чего ты желаешь и чего у тебя нет?» — спрашивал он себя. «Нет, нет». — «Мог ли бы ты быть счастливее?» — «Конечно. Всегда можно быть счастливее, но я не знаю толком, что…», и так далее — тысяча глупостей в том же духе. Нечто вроде спокойного эгоизма, а также известная душевная простота позволили ему прекрасно свыкнуться с одиночеством. Ему было не внове быть одному, по этой части у него был большой опыт, и он знал, что может ждать от него немалой помощи.

Он сел за свой письменный стол и позвонил Денизе. Он насчитал десять гудков. Обычно она подходила сразу. Он повесил трубку со смутным чувством облегчения. Потом он позвонил в Немур. Слегка суховатым тоном он сказал матери то, что решил ей сказать, — это был целый доклад, бессознательно приготовленный для нее: что он уволен; что его признали неправым по всем пунктам; что он встретил у Женера мало помощи и отныне не может ждать от него никакой, так как не хочет ни о чем его просить.

— Не может быть! Почему ты так говоришь о господине Женере? Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

— Вполне отдаю.

— Нет, нет! Я в это никогда не поверю! Только не господин Женер! Это неправда! Ты не имеешь права! Он так тебя любит! Он тебя любит, и ты его любишь. Вы поссорились? Не говори глупостей, дорогой. Он любит тебя, как сына. Я совершенно уверена, что все это плод твоего воображения. Откуда ты говоришь?

— Из дому.

— Что это за музыка?

— Радио.

— У тебя взвинчены нервы! Я чувствую, что у тебя взвинчены нервы!

— Вовсе нет.

— Да, да. Ты не в своей тарелке. Я так хотела бы быть возле тебя! Ты не говорил бы таких вещей, если бы был в нормальном состоянии. Нужно быть рассудительным, мой мальчик. В жизни встречаешь не много друзей.

— Я знаю.

— Ты никогда не найдешь такого друга, как он.

— Я знаю, — сказал Марк.

— Ты ему обязан всем.

— Он тоже мне многим обязан.

— Послушай, Марк, ты не имеешь права…

— Я не обязан ему всем, — сказал Марк. — По-моему, у тебя довольно ложное представление о наших отношениях. Не беспокойся о нем. Ему совершенно безразлично, что я о нем думаю, и больше того: он, вероятно, дорого дал бы, чтобы я провалился сквозь землю.

— Что же происходит? — глухим голосом спросила мадам Этьен.

Она, должно быть, умирала от страха. Она считала, что без поддержки Женера он погибнет. «Это тяжелый удар для нее, — думал Марк, — но не более тяжелый, чем для меня, наверняка не более тяжелый».

— Ты можешь мне спокойно объяснить, что случилось?

— Да, — сказал Марк. — Это было сегодня утром. — Он положил палец на рычаг. — Брюннер пришел в банк, и я…

Он нажал на рычаг. В трубке едва слышно щелкнуло. Разговор был прерван так внезапно, посреди фразы, что она должна была подумать, будто их разъединили. «Она, конечно, так и подумает», — сказал себе Марк.