Была ли я хороша или великолепна, или попросту компетентна, не важно. Я признала, что музыка была моей страстью, которую я подавляла. Конечно, я не разобралась,  как и когда, еще было, о чем подумать. Еще многое нужно было разложить по полочкам.

Идея влюбиться в Мартина, если уже не влюбилась, прежде чем я поняла бы, чем я хотела бы заниматься и кто я, заставляла меня чувствовать себя неловко. Он всегда был бы альфой своей стаи, так как не знал иного пути. Я не хотела затеряться, потерять себя, прежде чем нашла своих поклонников.

Я пристально смотрела на него, потерявшись в своих размышлениях, и не осознавала этого, пока он не спросил:

— Эй, все в порядке?

Я заморгала, фокусируя взгляд на нем, качая головой, чтобы избавиться от непрошеных мыслей.

— Ух, ага. Отлично.

Он рассматривал меня, выглядя так, словно хотел что-то спросить или сказать. В конце концов, он сказал:

— Что ты думаешь, Кэйтлин?

— О чем? — Я дружелюбно улыбнулась, закрывая ноутбук. Я больше не могла заниматься. Ни к чему больше было притворяться.

— О нас.

Я невольно вздрогнула, потому что его вопрос был почти пугающе созвучен с моими нынешними размышлениями. Я задалась вопросом, если, в дополнение ко всему прочему, Мартин Сандеки мог читать мысли.

Я отвернулась от него, изучая горизонт. Это был другой прекрасный день.

— Думаю, нам очень весело вдвоем.

Он молчал, и я чувствовала на себе его взгляд. Тишина уже не ощущалась такой комфортной.

Потом очень мягко он спросил:

— Что творится в твоей голове?

Откуда ни возьмись, словно вывод из всего этого, я сказала:

— Я боюсь всех подвести.

Он на мгновение замолчал, после чего спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Моим проектом в восьмом классе был солнечный нагреватель, сделанный из фольги, черной краски и коробки из-под обуви.

—И?

—И, — я повернулась, посмотрев на него, — я никогда не стану великим ученым или мировым лидером.

Он смотрел на меня, словно ожидал, что я продолжила бы. Когда я не продолжила, он снова подтолкнул меня.

— И?..

—И? Что и?! Ты сам вчера сказал этой подлой женщине. Я Кэйтлин Паркер. Мой дед —астронавт. Мой отец —декан колледжа медицины очень хорошей школы. Моя бабушка снабжала оборудованием первые атомные подводные лодки с долбанным ядерным оружием. Моя мама может стать первым президентом-женщиной в США в следующие десять лет... А я не гений.

Он рассмеялся. Сначала это был недоверчивый смешок. Потом перерос в сильный смех, когда увидел, что я это говорила всерьез. Он вытирал слезы с глаз, качая головой.

— Это не смешно, — сказала я, борясь с улыбкой. Конечно же, это было смешно. И я не возражала посмеяться над собой.

Я была умной. Я знала это. У меня не было причин жаловаться. Я вышла из любящей, сравнительно организованной и надежной семьи. У меня были все пальцы на руках и ногах. И было все, за что я была благодарна.

И все же...

Я знала, кем должна была быть, но я не была тем человеком. Ну, и я понятия не имела, кем я была на самом деле.

Наконец он перестал смеяться, откинувшись обратно на стул, рассматривая меня блестящими глазами, сквозь сложенные вместе пальцы. Теплая улыбка осталась на его лице.

— Кэйтлин, ты очень умна, и кроме того, ты долбанный музыкальный вундеркинд.

Я покачала головой.

— Я знаю, ты понимаешь, что я имела в виду, и я не говорила это, чтобы нарваться на комплименты... хотя, если уж я напрашивалась на комплименты, то хотела бы одну из твоих ленивых удочек.

Его улыбка стала еще шире, хотя он и продолжал настаивать на своем.

— Почему ты думаешь, что должна стать ученым или мировым лидером? Почему вместо этого не сфокусироваться на музыке?

Я недовольно уставилась на него.

— Да ладно, Мартин. Не прикидывайся дурачком. Ты знаешь, это то, чего все ожидают. Может, я и люблю музыку, но разве не хватит музыкантов в мире? Если у меня есть хоть небольшой талант или склонность к политике, или научным начинаниям и связям, разве я не в долгу перед обществом, как минимум, не стоит ли попробовать?

— То, что ожидают другие —это неважно. Ты ничего не должна обществу. Это испорченное общество! А ты должна заниматься только тем, что делает тебя счастливой.

— Это просто нелепо. Главное в жизни не то, что делает тебя счастливым. В жизни твои таланты используются для человечества, для того, чтобы сделать мир лучше, когда и как ты можешь, и настолько, насколько ты способен.

— Это одно из твоих глупых жизненных правил?

— Не называй их глупыми. Мои жизненные правила помогают избежать ошибок.

— Чушь какая! Самоотверженная, мучительная чушь.

— Нет! Самоотвержение имеет большое значение.

— И ты думаешь, ты не сможешь "делать что-то хорошее" с музыкой?

— Нет. Не на столько, как если я пойду по стопам моей мамы, став лидером, или бабушки, став ученым. Даже ты уважаешь мою маму.

—Ага, но я не хочу трахнуть твою маму.

Я почувствовала всплеск гнева от его грубого ответа.

—Ты говоришь мне, что моя семья не имеет ничего общего с тем, почему я тебе нравлюсь? Это что, не делает меня очень привлекательной девушкой?

Он удерживал мой взгляд, становясь все горячее, ранняя веселость испарилась, уступив место холодной серьезности. Он взял время на размышление, словно спорил с самим собой, и, в конце концов, его молчание, казалось, говорило сам за себя.

Я чувствовала одновременно и холод, и жар.

— Мартин?..

— Конечно, нет, Паркер, — наконец сказал он.

Я выдохнула с облегчением, но в затылке покалывало. Что-то в том, как он смотрел на меня, то, сколько времени у него ушло на то, чтобы ответить, не чувствовалось искренним.

— Ты неправильно меня поняла. — Его тон был твердым, непреклонным, будто он пытался привести меня к определенному выводу. — Я имел в виду, конечно, я никогда не скажу тебе, что твоя семья не имеет ничего общего с тем, почему ты нравишься мне так сильно, потому что это утверждение было бы ложью. Твоя семья имеет много общего с тем, почему ты очень привлекательная девушка. Конечно, я хочу тебя еще и потому, какая у тебя семья.

Мое неуверенное облегчение превратилось в ошеломленное недоверие от его признания. Он внимательно смотрел на меня, не выдавая своих мыслей.

Я резко встала, наполненная внезапной беспокойной энергией и жестокой необходимостью опровергнуть его слова. Мои руки уперлись в бедра, потом упали на ноги, затем сжали волосы. Ошеломленная недоверчивость переросла в котел с кипящим гневом.

— Как ты можешь говорить мне такое? Ты лучше, чем кто-либо другой знаешь, каково это, когда тебя хотят только из-за твоей семьи.

— Потому что это правда, — ответил он, осторожно глядя на меня.

—Что? Это...

"Ты как Олимпийская золотая медаль и Нобелевская премия, и Пулитцеровская премия, и премия "Оскар" для брака". Раздражающие слова Рэя в понедельник вспомнились мне, ворвавшись сопровождаемые громоподобным звуком крови, шумящей в ушах.

Я рассеянно сказала.

— Рэй предупреждал меня об этом.

— Рэй? — Это привлекло его внимание, он сел прямее.

— Да, Рэй. — Я посмотрела на Мартина, чувствуя одновременно злость и неловкость. — Он сказал, что я нравлюсь тебе из-за моих данных, что на такой девушке, как я, парни женятся, когда нагуляются — и прочие глупости — но это не ерунда, потому что он был прав. Он был прав. — Я пробормотала последнее утверждение для себя.

— Он был прав, — подтвердил Мартин, снова поражая меня. На этот раз воздух словно выбило из моих легких.

— Нет, не был. — Я покачала головой, отказываясь называть его имя, потому что не хотела, чтобы это было правдой.

— Кэйтлин, Рэй был прав. Он знает, какую девушку я хочу, какую я искал.

Ощущалось так, словно он ударил меня по лицу или в живот. Поэтому я не задумывалась над словами, вылетевшими из моего рта.

— Ты, Мартин Сандеки, полный придурок! Как ты смеешь... Как ты смеешь?! Зачем тогда ты... и я думала... — Я кричала на него урывками, что казалось странным, потому что я никогда не кричала ни на кого прежде за всю жизнь.