Я стал действовать «по системе невода» — всех, кого бы ни встречал, спрашивал — есть ли у них знакомые в паспортных столах? И мне повезло. Спустя полгода дочь одной знакомой организовала частную фирму (уже наступили «демократические» времена) по составлению всем желающим «генеалогической карты», и буквально через неделю я получил внушительный список однофамильцев моего друга с указанием инициалов. Несколько дней я обзванивал абонентов. В трубку предельно вежливо говорил:

— Извините, пожалуйста, с вами говорит (называл себя). Я разыскиваю своего старого друга. У вас не проживает (такой-то)?

Чаще всего отвечали:

— Проживает, но у него другое имя (или отчество, или год рождения).

Наконец женский голос ответил:

— Да он здесь живет!

Я решил уточнить:

— Ему за шестьдесят, он закончил физико-технический институт и жил с родителями в Филях?

— Да, да. Сейчас позову, — ответила женщина.

Некоторое время в трубке отдаленно слышались какая-то перебранка. Потом женщина сказала в трубку:

— Он не может подойти. Позвоните завтра.

«Наверное, пьян», — подумал я, повесив трубку, но был безмерно рад, что, наконец, разыскал друга.

На следующий день он подошел к телефону сам и, когда я назвался, хрипло проговорил:

— Ну как же не помнить? «Ленинка» и прочее. Кстати, как она сейчас? Работает?.. А от нашего путешествия у меня хранятся фотографии.

Я извинился за прошлую встречу, стал оправдываться, что «жутко спешил» (хотя, понятно, этому нет оправдания), сказал, что готов с ним встретиться в любое время, посидеть где-нибудь, выпить…

— Сейчас не могу, — сказал Сашка. — Может, через неделю, если не заберут в больницу. Ноги болят. Подожди, запишу твой телефон, — в трубке послышался кашель, шарканье. Минуты через две-три он снова подошел: — Давай, записываю.

Прошла неделя, и я позвонил снова.

— Полка лечусь дома, — сказал Сашка. — И давно не выпиваю. Желудок, печень болят. Из дома не выхожу, по магазинам ходит жена.

«Значит, это была жена! Значит, за ним есть кому ухаживать» — подумал я и сказал:

— Готов к тебе приехать хоть сейчас. Попьем чайку.

— Нет, давай на той неделе. В пятницу. Запиши адрес.

Он жил в Кузьминках, на пятом этаже «хрущевки» без лифта, в двухкомнатной, вполне сносной, квартире со множеством книжных полок. Мы обнялись, расцеловались, сели за стол напротив друг друга, закурили. Сашка выглядел неплохо: глаза светлые, на голове седой «бобрик» (не в пример моей лысине), гладко выбритые щеки и подбородок обрамляла седая «шведская бородка»; на нем была чистая отутюженная рубашка и кофта крупной вязки. Конечно, внешне он изменился: лоб пересекали морщины, под глазами — мешки, и живот слишком выпирал, и ноги он передвигал с трудом, но взгляд был острым, мудрым, а на губах то и дело появлялась прежняя, чуть потускневшая, улыбка. Передо мной сидел совсем другой Сашка — неизмеримо далекий от того у метро.

Несколько секунд мы, в некотором замешательстве, изучали друг друга, выискивая знакомые черты — вроде извинялись, что когда-то так нелепо оборвалось наше товарищество, и каждый слишком долго отсутствовал в жизни другого. Чтобы снять напряжение, я первым начал рассказывать о себе; рассказал все, без утайки, как бы вызывая Сашку на ответную откровенность.

Он тоже начал рассказывать, но без подробностей, просто перечислил основные вехи прожитого: еще в Курчатовском институте защитил кандидатскую и его, молодого специалиста, стали посылать в командировки. Работал на всех атомных станциях страны. Потом послали за границу. Несколько лет работал на реакторах в Болгарии и Финляндии.

— …Нахватал немало доз, лечился, — он говорил тихо, ровным тоном, а такие люди всегда убедительны, в них чувствуется уверенность в себе. — И сейчас два-три раза в год ложусь в больницу, я весь радиоактивный, — заключил Сашка и как-то натянуто улыбнулся, давая понять, что стойко переносит болезнь. — Сам удивляюсь, как дожил до шестидесяти с лишнем, видно — я сделан из камня… Пенсия у меня приличная, на жизнь хватает… Но вот ноги никуда не годятся. Сижу дома, много читаю, библиотека, как видишь, у меня большая, — он обвел рукой книжные полки.

О личной жизни Сашка ничего не говорил — как мне показалось, нарочно избегал этой темы.

— Понемногу занимаюсь литературой, — вдруг заявил Сашка, кивнув на пишущую машинку и стопку рукописей на столе у окна. — Года три назад закончил очерки про нашу атомную энергетику. Ведь я знаю немало. И об испытаниях бомб на Новой Земле, после которых белые медведи облысели. И был в Чернобыле и, как ты догадываешься, все видел своими глазами. Насмотрелся и больных людей и животных мутантов. То, что пишут в газетах — все липа, а я описал правду. Отчасти засекреченную… Очерков набралось на целую книгу. Предлагал в два издательства — не взяли. Сам знаешь, сейчас печатают в основном детективы и про секс. Но я подкоплю деньжат и издам за свой счет. Это будет бомба, кое-кому не поздоровится, — в предвкушении своего триумфа, Сашка сжал кулаки.

«Все у него неплохо, но, видимо, иногда срывается и запивает», — подумал я, вспомнив встречу у метро. А Сашка, расслабившись, закурил новую сигарету и продолжил:

— Последнее время пишу рассказы. Два уже напечатали в областной газете.

— О чем рассказы? — поинтересовался я.

— О наших простых людях, которых теперешние строители капитализма довели до нищеты… Да, вот так стал писателем, — Сашка широко улыбнулся. — Но иногда не хватает жизненного материала, точных деталей. Когда мы увиделись у Новослободской, я внедрялся в компанию бомжей, чтобы узнать, как они оказались на дне жизни. Интереснейшие люди, скажу тебе. Среди них есть даже гениальные. Сейчас заканчиваю о них большой рассказ. Даже не рассказ — повесть. Это будет моя лучшая вещь.

— Дашь почитать? — спросил я.

— Дам, когда закончу и жена перепечатает, — упомянув о жене, Сашка смолк, затушил сигарету, откашлялся: — Жена у меня хорошая. Тоже пенсионерка, работала медсестрой. Мы уже десять лет вместе, у нас хорошие отношения. Мы друзья, единомышленники, это важнее всего. Как сейчас говорят, нам комфортно друг с другом. Сам понимаешь, моей израненной душе нужна броня, в старости одному никак нельзя.

Дальше мы вспоминали Сашкиных родителей, знакомых по «Ленинке». Я хотел было заикнуться про Веру, но подумал: «Если он сам не вспоминает о ней, не стоит лезть в его душу, теребить прошлое».

— Ну, а фотографии о нашем путешествии я сохранил, — сказал Сашка и указал на полку, где стоял фотоальбом.

Я кивнул:

— Они у меня тоже есть.

Мы проговорили часа три. Потом, шаркая, еле переставляя ноги, Сашка проводил меня до двери.

— Удачи тебе, дружище! — сказал я. — Удачи во всем.

— Тебе тоже, — улыбнулся Сашка. — Не пропадай, звони.

— И ты звони.

Спустя недели две я позвонил. В трубке раздался женский голос — тот самый, который я слышал, когда позвонил первый раз. Как и в тот день, женщина сказала:

— Он не сможет подойти, — и спросила: — А кто его просит?

Я объяснил.

— Нет его, — отчеканила женщина. — Сегодня утром увезли в больницу. Все ж допился.

— Как же так, — растерянно проговорил я. — Он сказал — не пьет, пишет рассказы.

— Хм, пишет рассказы! Слушайте его больше!.. Выдумки все это.

— Простите, а вы его жена?

— Какая жена?! Нет у него никакой жены! Я соседка. Захожу вот убирать. Иду в магазин и ему что-то покупаю. Принесу, приготовлю еду… У него же больные ноги, не очень-то походишь… Жалко его, человек-то он неплохой, да вот сильно пьющий…

В Калинине Игорю нравилось все: и аккуратно покрашенные дома, и набережная, и цветники на газонах, и красивые девушки на комбинате, где он работал. И нравилась комната, которую он снимал; в ней, кроме тахты, стояли только стол и стул, зато на полу лежал огромный толстый ковер, который, как Игорь определил, постелили по акустическим причинам — внизу обитала многодетная семья и ковер несколько заглушал визг детей. Но основную ценность комнате придавал прекрасный вид из окна на Волгу.