— Где же ты был? — тихо, с ужасом в голосе встретила его жена.

Он пробормотал что-то невразумительное.

— Неужели нельзя позвонить, чтоб я не волновалась?! Ты всегда был точным и вдруг… Ты такой жестокий!

— Я такой, я сякой, весь набит недостатками! — вырвалось у него. — Сколько можно это выслушивать?! Я чувствую себя прямо пришпиленным к стене, ущербным, преступником, привязанным к чугунной решетке… К счастью есть женщины, которые видят у меня тучу достоинств!

— Я догадывалась! — затаилась она. — Ты хочешь, сказать — у тебя появилась другая женщина?! Ты оказался еще и непорядочным! — с горьким презрением она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.

Два дня он ночевал в своей холостяцкой квартире. Новая сотрудница непрерывно звонила ему, изливала нежности, а на работе, когда они встречались взглядами, прямо-таки вся светилась и при случае шептала:

— Вы такой мужественный и тонкий… Вы самый талантливый инженер в отделе… Вы обалденный мужчина…

Он чувствовал, что теплая река уже выносит его в открытое море, где его ждут ослепительные романтические приключения, но перед ним все время возникало лицо жены и, странное дело, ему вдруг стало не хватать ее обвинений и упреков… Почему-то теперь, издалека, его требовательный преподаватель казался не таким уж и требовательным, и даже немного беззащитным без него, «толстокожего и черствого». Он вспомнил отдых у моря и клятву в «любви навсегда»…

На третий день он вернулся к жене. Открыв дверь, она сбивчиво, сквозь слезы, выговорила:

— Ты самый ужасный на свете, но у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить… Уйти от тебя… Я не представляю свою жизнь без тебя, а ты!.. — она бросилась к нему, он обнял ее, и это были их самые горячие объятия: с ее стороны — объятия измученного преподавателя, с его — объятия настоящего мужчины, блестяще закончившего университет семейных отношений, и аспирантуру, и… короче, это были профессорские объятия.

Я снова в Батуми, городе шумной листвы, где улицы пахнут фруктами и морем, где поезда идут среди волн, где солнце плавится в голубизне и раскалённые камни не остывают ночью; где порт грохочет и лязгает, где швартуются огромные корабли и с них вразвалку сходят матросы; где на пляже ловят крабов мальчишки, и девчонки удят рыбу, как заправские рыбаки, и влюбленные пересыпают песок из руки в руку.

По утрам море в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки. Иногда из воды веером выскакивают мальки — спасаются от маленькой акулы — катрана. Если надеть маску и нырнуть в море и посмотреть на поверхность из глубины, то увидишь множество медуз. Они как белые абажуры. По утрам вода в бухте прозрачная — видно, как на дне колышутся водоросли и греются на камнях бычки. Иногда меж камней проползет огромный краб; вытащишь его из воды, а он окажется маленьким.

В полдень все ходят по набережной в полудреме, обалделые от жары и терпких запахов, улыбаются бессмысленно и говорят невпопад — солнце прямо расплавляет мозги. На парапете сидят продавцы подводных драгоценностей, перед ними разложены раковины, сердолики, в стеклянных пузырьках с глицерином плавают металлические рыбки. Рядом на лавках, под высоченными платанами без коры, которые местные называют «бесстыдницами», дремлют старики. А пляж пестрит от ярких одежд отдыхающих. По пляжу ходит фотограф. Он в полосатых шортах и соломенной шляпе, в руках — фотоаппарат на треноге и складной ящик с образцами фотокарточек. Фотограф называет себя «мастером художественной фотографии». Захочет кто-нибудь сняться и вытянется перед объективом — фотограф поморщится, закачает головой:

— Поймите же, я не делаю мертвых фотографий. Я — художник, мастер художественной фотографии. В моих работах только жизнь, только радость жизни. Извольте взглянуть на эти портреты. — Он кивает на ящик.

Отдыхающий начинает переминаться с ноги на ногу, потом растягивает рот до ушей.

— Все не то, — вздыхает фотограф, достает из кармана журнал «Крокодил» и начинает громко читать анекдоты. Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотограф бросается к фотокамере, но не щелкает, ждет, когда «натура» немного успокоится. Отдыхающий еще долго всхлипывает и вытирает слезы, а потом вдруг мгновенно вытягивается, и его лицо каменеет. Фотограф снова вздыхает, смахивает капли пота, снова принимается читать какую-нибудь историю. Измучив и себя, и свою жертву, фотограф наконец находит среди анекдотов как раз то, что нужно: историю, после которой отдыхающий не впадает в истерику, но все-таки и не выглядит мрачным.

На пляже около причала сидит матрос. Он то и дело подходит к швартующимися катерам и помогает женщинам сходить по трапу, а детей берет на руки и, описав в воздухе дугу, ставит на причал. Матрос продает какие-то морщинистые золотисто-желтые плоды.

— Что это такое? — спрашивают любопытные.

— Маклюра, — отвечает матрос. — Ядовитый плод.

— Кто же у вас их покупает?

— Никто!

— Зачем же тогда продаете?

— Авось найдется чудак, купит.

Действительно, находятся чудаки, покупают.

— Только не вздумайте их пробовать, — грозит матрос. — Сразу фьють! — Он смеется и показывает на небо.

Во второй половине дня на пляже появляется толстуха — оперная певица. Она медленно вышагивает в махровом халате, негромко что-то напевает и раскланивается со всеми направо и налево. За певуньей семенит эскорт слушательниц. Дойдя до середины пляжа, певица сбрасывает халат, потягивается и входит в море. Поклонницы тоже лихорадочно раздеваются и спешат за ней. Доплыв до буйка, певица во весь голос распевает арии — «укрепляет голосовые связки». Слушательницы кружат вокруг нее, время от времени аплодируют и стонут от восторга.

По вечерам на прибрежных улицах стоит жар — от разогретой за день листвы, раскаленных камней и асфальта струится горячий воздух. Но иногда с моря тянет ветер, и тогда, если идти по ветру, кажется, плывешь в прохладной реке. По вечерам в колючем кустарнике и в листве деревьев, над домами и над тропами слышен звон. Это трещат цикады. Вечером на набережной зажигаются огни ресторана «Приморский», к нему стекаются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около парикмахерской на лавках усаживаются старики — они курят трубки, обсуждают последние новости, рассматривают гуляющих. В соседних тускло освещенных дворах женщины полощут белье, над жаровнями коптят кефаль и ставриду, мужчины играют в нарды… и повсюду в каждом проулке хихикают парочки.

Я снова в Батуми, снова у прежней хозяйки — впереди целая неделя беззаботного отдыха. Снова по утрам я брожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, прямо под открытым небом. Рядом посапывает пес Курортник. В обязанности Курортник входит гонять дроздов с виноградника, но он целыми днями вымогает у отдыхающих конфеты. Ужасно их любит. Наестся конфет и спит в тени деревьев до вечера, пока жара не спадет. Проснется, обходит кафе — клянчит новые сладости. В столовые не заходит. По столовым ходит другой пес — Шторм. Шторм здоровенный и злой — чуть что, сразу хватает Курортника за загривок — не терпит, когда тот появляется в его владениях. Но сам в кафе иногда заглядывает.

Каждое утро мы с соседом Генкой отправляемся ловить бычков. У Генки два кривых удилища из орешника. Одно он дает мне. В Батуми каждый мальчишка в душе моряк. Каждый третий — обладатель тельняшки. Генка тоже носит драную выцветшую тельняшку и ходит босиком по острым камням — хвастается загрубевшими подошвами. Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько рыбешек больше меня, тут же бросает удилище, скидывает тельняшку, разбегается и прыгает в воду. Немного поплавает, заберется на волнолом, разляжется на камнях. «Скоро поступлю в морское училище, — скажет. — Окончу — и прощай, Батум!»

Часто с нами на рыбалку ходит Аленка, внучка сторожа на виноградниках, загорелая, голубоглазая девчонка; ее коленки в ссадинах, а на платье пятна от ягод шелковицы. Как-то я вернулся из похода по окрестностям, сижу на крыльце, отдираю колючки от одежды, высыпаю песок из ботинок, вдруг подбегает Аленка и садится рядом.