Звук воды, льющейся в стакан, был нестерпимо громким, он болью отдавался в голове. Мне хотелось зажать уши, но мои руки были привязаны к кровати. Мэл дал мне соломинку, чтобы я могла попить воды, приподнявшись в кровати. Вода была теплая, комнатной температуры, но пить ее все равно было приятно. Я чувствовала себя засохшей. Высушенной. Иссушенной. Настолько иссушенной, что меня могло развеять ветром, как прах. Как пыль.

— Ты прочитал мой дневник? — осторожно спросила я.

Если Мэл нашел шоколад, мой тайный запас шоколада… благодаря шоколаду я могла сопротивляться серости, могла быть счастливой… если он нашел шоколад, то нашел и дневник. Мои сокровища хранились в коробке из-под туфель на верхней полке в нашем шкафу. Мэл туда никогда не заглядывал. Иногда он посмеивался надо мной из-за того, что у меня так много туфель, но до теперешнего момента он не знал, что, кроме туфель, в каждой коробке лежало по нескольку плиток шоколада и пачке сигарет. В коробке с черно-желтыми туфлями — пятнистыми, словно шкурка леопарда, — лежал мой дневник.

Когда Мэл не ответил, я повернула голову и посмотрела на него. Мэл теребил соломинку в стакане. Он не смотрел мне в глаза. Ему было стыдно.

— Ты не имел права.

Мэл теребил соломинку.

— Они хотят, чтобы ты проконсультировалась с психиатром.

Я нахмурилась, с сомнением качая головой.

— Со мной все в порядке.

Всякий раз, когда я просыпалась и обнаруживала, что я здесь, что я привязана к постели, я говорила врачам и медсестрам, что со мной все в порядке, но они меня не слушали. Они меня не отпускали. А ведь со мной все в порядке. Сколько лет они поступали так со мной. Все они. Моя мать, мои врачи, а теперь Мэл. Они все пытались заставить меня пойти к какому-то мозгоправу. Они все пытались заставить меня говорить с ними. Они все пытались выставить меня сумасшедшей. А я не сумасшедшая. Я просто остро чувствую. Вот и все. Все имеют права на чувства.

Все эти психиатры, психологи, психотерапевты… Все они поднимали много шума из ничего.

— Они не выпустят тебя отсюда, пока ты с кем-нибудь не поговоришь.

— Они не могут держать меня здесь против моей воли.

Мой охрипший голос казался слабым. Внутри я сгорала от ярости, но не могла выразить этого. Я была связана. А мой голос не отражал моего возмущения.

— Я подписал согласие на лечение, — объяснил Мэл. — Помнишь, ты говорила, что именно так я должен поступить, если это повторится. Так я и сделал. И я хочу, чтобы ты прошла курс лечения, который они предлагают. Я знаю, что ты тоже этого бы захотела, если бы сейчас могла ясно мыслить.

Понятно одно. Я здесь застряла. В ловушке.

— Кому ты сказал?

Мне нужно было найти другой способ выбраться отсюда. Но Мэл не должен об этом знать. Пока что нужно ему подыгрывать.

— Только твоей семье, — как ни в чем не бывало ответил он.

Только моей семье. ТОЛЬКО моей семье.

— Ох, пристрели меня!

Сюда придет мама. Она будет убирать здесь, плакать, молиться, спрашивать, что она сделала, чтобы заслужить такое. Папа подумает, что я разбазариваю его время. Что я просто своенравная девчонка, которую недостаточно лупили в детстве. Мэри будет сидеть тут и пялиться на меня, жалея, что я не завершила начатое, и теперь ей приходится отвлекаться от своих увлекательнейших занятий, чтобы навестить меня. Как будто я ее просила навещать меня. Питер… Питер придет ко мне через пару недель, когда меня уже выпишут, и будет ошарашен тем, что мир не замер на месте, что все уже закончилось, что я так и не дождалась его визита.

— Они очень испугались за тебя. Я сказал, что они смогут приехать через пару дней, когда тебе станет лучше.

Что ж, уже легче.

— Я звоню им каждый день и сообщаю, как ты.

— Ты сказал Нове?

— Нет. Я не говорил никому, кроме твоей семьи. И не скажу.

— Хорошо. — Я немного расслабилась. — Спасибо.

Странно благодарить кого-то за то, что он не распускает обо мне сплетен.

— А как же я, Стеф? — прошептал Мэл.

Его голос… Такой же хриплый и слабый, как и у меня.

Я повернула голову и посмотрела на него.

Мэл как будто съежился, мука и тоска были написаны на его лице.

— Я знаю, ты хотела уйти. Но как же я? Что бы я делал без тебя? — Он сдавил большим и указательным пальцем переносицу, вытирая глаза. — Как бы я жил без тебя?

Я смотрела в потолок, а его слова проникали вглубь моей души. Серость начала отступать. Да, я поступила с ним несправедливо. Но дело же было не в нем. Дело было только во мне. Как и все остальные, Мэл не понимал этого. Не видел этого. Этого не поймешь, пока не очутишься здесь. Там, где я сейчас. Этого не поймешь, пока серость не завладеет тобой и ты не будешь готов на все, чтобы остановить ее. И иногда единственной возможностью остановить серость, прекратить медленное, мучительное удушье, становится уход. Просто уйти. Распахнуть дверь с надписью «выход», зная, что пути назад уже не будет. Что это конец.

— Мне нужно поспать, — прошептала я, закрывая глаза.

Я слышала, как Мэл встал, поставил стакан на столик у стены, подошел к мне.

Он поцеловал меня в лоб.

— Я люблю тебя, — прошептал Мэл.

Когда он ушел, я открыла глаза и посмотрела на дверь, думая, как бы мне выбраться отсюда.

Но Мэл все еще смотрел на меня. Стоял в дверном проеме, высокий, сильный. Стоял и смотрел на меня.

Он улыбнулся, прикусив губы, развернулся и ушел.

В течение двух недель я готовила ему ужин каждый вечер.

Я изменила свое расписание, работала только днем, чтобы вечером готовить ужин. Мы ели блюда ганской кухни: тушеную говядину с арахисом, рис с фасолью, фуфу, гари, жареные бобы, ганский плов. Такие блюда мы ели в детстве. Так кормила нас мама — в хорошие и плохие времена.

Я готовила ему, потому что любила стряпать. Я готовила ему, потому что видела, как Мэл расслабляется от аромата и вкуса этих блюд.

Я видела, как моя стряпня развеивает туман страха, окружавший его, когда Мэл приходил ко мне, повидавшись со Стефани. Он не говорил мне, что с ней, я не спрашивала. Мы ели, говорили и засыпали на диване. На шестнадцатый день он не пришел, и я поняла, что Стефани дома. Я поняла, что с ней все в порядке.

— Я хочу ребенка, — сказала я.

Это чувство росло во мне уже давно. Оно-то и спровоцировало мой срыв, и я понимала, что могу предотвратить очередной. Если говорить об этом, то будет не так страшно. Мэл мог делать то же, что и всегда. Он мог противостоять этому вместе со мной. Конечно, не то чтобы мог, не полностью, но знание того, что он слушает меня и все понимает, позволяло мне почувствовать себя не такой одинокой.

— Я подберу тебе ребеночка в супермаркете на следующей неделе. Или ты хочешь, чтобы я отправился в отдел деликатесов? Там дети органического происхождения, да еще сдобрены биодобавками.

Я рассмеялась, а потом стукнула его кулачком, чтобы он прислушался ко мне.

— Я серьезно. Я хочу ребенка.

Шаги Мэла замедлились, он остановился. Мэл молчал, глядя на аллею, потрясающее буйство зелени, привычное для сельской местности в Уэльсе.

— Ты давно думала об этом? — спросил он.

— Полгода, может, год.

По его глазам я видела, как промелькнула в его сознании мысль: «Что?»

Утрата и разрыв. Вот что провоцирует меня. Когда мне было тринадцать, наш пес Герцог умер, а через полгода мы переехали из Лондона в Ноттингем. Я потерялась там, мне нелегко было завести новых друзей. И я так скучала по Герцогу. С тех пор все переменилось.

— Поэтому? — спросил Мэл.

— Мне так кажется. По крайней мере, это стало одной из причин.

Мэл отвернулся, вновь и вновь прокручивая в голове одну и ту же мысль. То, что случилось восемь месяцев назад, можно списать на эту причину.