— Интересно, а как дети попадают к маме в животик? — сказал Лео.

Лео в возрасте шести лет

Я не могу взглянуть на Мередит, но знаю, что она шокирована. Я чувствую, как этот шок распускается над нами, словно гриб ядерного взрыва. С каждым моим словом, с каждым выданным секретом шок растет, наполняя собой комнату.

— Нова была суррогатной матерью, Лео должен был стать моим сыном.

Все началось в супермаркете. Удивительно, да? Именно там.

В отделе стиральных порошков. Я думала, что материнский инстинкт во мне пробудится, когда я увижу, как молодая мамочка возится со своим ребенком, и это мгновение будет исполнено нежности и материнской любви. Но все оказалось наоборот. Все началось с мальчика в синей курточке с капюшоном и зеленых штанишках в стиле «милитари». Мальчик бросился на пол, он рыдал и сучил ножками, он извивался, словно золотая рыбка, случайно выпрыгнувшая из аквариума на ковер. Он вопил так, будто его режут на части ржавой пилой. Как и другие покупатели, я замерла на месте, наблюдая за этой чудовищной истерикой. Меня ужаснуло это зрелище. Ужаснула степень свободы этого ребенка. Через пару минут я, как и другие покупательницы, перевела взгляд на мать малыша. Она, словно окаменев, стояла перед стендом с моющими средствами, внимательно изучая состав порошка, который выбрала. Казалось, она не слышала жуткого крика, издаваемого ее ребенком. Думаю, мы все тогда удивились, видя, что эта мамочка нисколько не пытается скрыть того, что она тот самый человек с ржавой пилой, который режет малыша на части. Впрочем, догадаться, что именно она и есть та самая мамочка, что это ее ребенок сейчас разрывается от крика, можно было только по краске, заливавшей ее лицо, и по слезам, блестевшим у нее на глазах.

Тогда я поняла, что она хочет переждать его истерику. Пусть даже сама ситуация и вызывала у нее стыд, а у всех присутствующих недовольство, она не могла сдаться. Не могла выполнить его требование. Если она так поступит, эта ситуация будет повторяться. Вновь и вновь. Малыш поймет, что, если плохо вести себя на людях, можно получить то, что ты хочешь.

Как бы то ни было, стратегия этой мамочки не работала. Ее сын отличался завидным упрямством — истерика, этот громкий, настойчивый рев, не прекращалась.

И тогда мое сердце потянулось к этой бедной женщине. Мне хотелось обнять ее. Хотелось поднять этого маленького негодяя за шиворот и встряхнуть хорошенько. Мне хотелось… хотелось быть ею. Потому что я действовала бы иначе. Я бы сдалась, я бы разрешила ему взять то, что он хочет, а потом, уже дома, наказала бы его. Я не позволила бы ему унижать меня на людях. Я бы наказала его, когда мы остались одни. Я хотела быть ею.

Я хотела быть матерью.

Я хотела, чтобы у меня был свой ребенок.

Я бросила тележку в проходе и вышла из супермаркета. Крик ребенка и унижение его матери ввинчивались в меня, все глубже вбивали в мою голову мысль о том, чего я хочу и что я не могу получить.

После этого все стало серым. Серым и бессмысленным. Скучным. Будто мир лишился своего блеска. Лишился радости. И сколько бы времени я ни проводила на беговой дорожке, каких бы успехов ни добивалась в растяжке, сколько бы гирь ни таскала, оно все еще было здесь. Это серое облако понимания. Облако, делавшее мою жизнь серой. Облако, делавшее мой мир серым.

У меня бывают перепады настроения. Да, как и у всех людей, у меня бывают перепады настроения. Я хандрю. Да, моя хандра может длиться дольше, чем у других людей, и я чувствую ее острее, но это все потому, что я воспринимаю мир во всей его глубине, а большинство людей не позволяют себе этого делать. Я нервничаю. Я волнуюсь. Я принимаю все близко к сердцу.

Мне было тринадцать лет, когда наш пес Герцог умер. Все — и мама, и папа, и Мэри, и Питер — плакали. Но они все «справились» с этим. Они могли оставить это в прошлом.

Я любила Герцога больше всех остальных. Это было очевидно. Прошли месяцы, а я все еще плакала по ночам, вспоминая о нем. Я все еще тосковала по нему. И мне было больно, словно он умер только что. Мои чувства всегда были острее, чем у остальных людей.

А теперь, после того случая в супермаркете, чувств у меня не осталось.

Я обводила взглядом свой мир и видела, что все бессмысленно. Все бессмысленно. Разве мы живем не для того, чтобы порождать новую жизнь? Не для того, чтобы размножаться?

Я не могла этого сделать. И не сделала бы.

Так какой смысл жить?

Я не говорила об этом с Мэлом. Зачем? Все дело было во мне. Он-то мог завести детей. Он не был ущербным. В отличие от меня. Это была моя проблема, так зачем перекладывать эту ношу на его плечи?

Когда я в самом начале наших отношений рассказала ему о себе, о том, что случилось со мной, о том, почему у меня не может быть детей, он принял это, как принимал все остальное во мне. Мэл принял то, что меня обзывали шлюхой, когда я была в подростковом возрасте. Мэл принял то, что я забеременела, когда мне было пятнадцать. Мэл принял и понял то, что я тогда сделала аборт и из-за осложнений не могла иметь детей. Мэл принял это как часть меня.

Он всегда поддерживал меня. И все же я не смогла рассказать ему все. Лишь часть. И поэтому теперь я не могла поделиться с ним. Мэлу и так было больно оттого, что он не станет отцом. Да, он скрывал это, но я знала, что Мэл хочет детей. Так зачем возлагать на него эту ношу? Это лишь моя вина. Моя беда. И только теперь мне стало плохо от этого.

Серость — это звук, знаете? Серость — это прикосновение.

Серость — это звук, столь оглушительно громкий, что вы можете услышать его только в тишине. Серость — это прикосновение, прикосновение огромных свертков шерсти. Серость душит, она заполняет все пространство вокруг, она душит, и вы тонете на суше. Вы глохнете, вам нечем дышать.

Чернота не такая. Ее несложно понять. Чернота — это не так плохо, как думает большинство людей. Чернота — это лишь тьма. Она исчезает, когда становится светло.

А вот серость всегда рядом. Когда светло, когда темно, серость рядом, она ждет, она подкрадывается к вам. Она хочет уничтожить вас. И вы не поймете, что случилось, пока не будет слишком поздно. Пока вы уже не сможете дышать, не сможете видеть, не сможете слышать, не сможете чувствовать.

Мой мир полнился серостью.

Я должна была остановить это.

Я должна была победить серость.

Конечно, никто не понимал меня. Это происходило с ними, я видела, как серость проникает в их жизнь, но они этого не замечали. Или не хотели замечать. Они притворялись, будто все в порядке. Они стояли у принтера, болтали, смеялись. Они притворялись, что не чувствуют серости, навалившейся им на плечи. А я видела эту серость. Я смотрела на них. Я хотела, чтобы они заметили ее и что-то с ней сделали. Я смотрела на серость и хотела, чтобы она исчезла. Серость уже захватила мою жизнь, я не хотела, чтобы такое же произошло с ними.

Я им не говорила. Я должна была им помочь. Показать им, как нужно бороться с серостью. Я надевала на работу красный. Желтый. Зеленый. Я красила ресницы синим. Я красила губы алым. Я надевала красное платье. Я надевала желтые туфли. Я надевала зеленый шарф. Я показывала им, что они не должны поддаваться серости. Даже я, та, чей мир уже захватила серость, может бороться.

Я не подходила им. Вот что они сказали. Сказали, когда «освободили меня от обязанностей». Я была отличным менеджером в течение пяти лет, но сейчас меня явно интересовало что-то другое. Вот что они сказали. Они выплатили мне большую премию и пожелали удачи во всех моих начинаниях. Но это было неважно. Я и так уже проигрывала битву с серостью. Дома я могла сосредоточиться на своей битве. Я могла победить.

Если бы мне не пришлось заботиться о других, я вспомнила бы, почему серость начала наступление на мой мир. Тогда я могла бы справиться с ней. Я могла бы победить, если бы у меня только было время.