— Не знаю. У меня такое чувство, что мы ходим по кругу, — растерянно сказал я. — Не думаете же вы, что эти пять человек сговорились убить Роджера — и все обо всем знают?

— Мой дорогой Йен, — рассмеялся Финбоу. — Вам бы в напарники к Алоизу Биррелу. Великолепная идея. В преступлении подозреваются пять человек. Кто его совершил? Ответ: все. Разумеется, такое возможно — только не в нашем случае.

— А что вы имели в виду, — настаивал я, — когда говорили, что все ненавидят Роджера?

— Только то, что сказал.

— Откуда вы знаете?

— Наблюдал за ними, — объяснил Финбоу. — Полагаете, они ведут себя как люди, у которых убили близкого друга?

Передо мной мелькнул проблеск надежды.

— Вы редко ошибаетесь в людях, Финбоу. — Я чувствовал не только облегчение, но и гордость за себя. — Но на этот раз вы явно не правы. Я не испытывал ненависти к Роджеру. Он мне очень нравился.

— Предположим.

— Ну а после его убийства я не так сильно страдаю, как вы могли бы ожидать. Мне тревожно — но в основном за Эвис, за то, как она это перенесет. А несколько раз я развлекался и веселился, словно смерти Роджера и вовсе не было. А он мертв лишь двадцать четыре часа.

— Одно из главных утешений жизни, — задумчиво произнес Финбоу, — это легкость, с которой мы переносим несчастья других людей. Вы, безусловно, правы. Ваша реакция на смерть Роджера абсолютно нормальна. Вас забавляет нелепость Биррела и миссис Тафтс; вам интересны мои теории, как, собственно, и любые головоломки; вы заботитесь о своем здоровье и боитесь простудиться, отправляясь посреди ночи на болота; вы наслаждаетесь завтраком. Все точно так же, как если бы Роджер продолжал стричь купоны со своих пациенток на Харли-стрит. Но я хочу задать вам вопрос: что происходит, когда вы думаете о Роджере?

Я попытался ответить как можно честнее:

— Кажется, представляю его за одним из привычных занятий. Например, шумно играющим в бридж. Мне его не хватает, и мне от этого не по себе. Думаю, в основном из-за того, что его нет, — из моей жизни исчез такой занятный человек.

— Для человека вашего поколения, Йен, вам удивительно легко дается правда, — заметил Финбоу. — Полагаю, именно так мы все реагируем на смерть случайного приятеля. Это эгоистичное чувство. Занятный и полезный человек перестает быть занятным и полезным. Однако все остальные воспринимают его смерть иначе.

Вспомнив прошедший день, я спросил:

— Что они сказали?

— Полагаете, Тоня ведет себя так, как должна вести после смерти дружелюбного хозяина, с которым ее недавно познакомили? Будь все так просто, она испытывала бы легкую грусть — и только. Такие молодые женщины не сходят с ума из-за того, что поблизости застрелили практически незнакомого человека. Посмотрите на нее: она испугана. Чего боится Тоня? Почему льнет к Филиппу, словно ищет защиты? Почему она играла на пианино, когда обсуждалось убийство? Я не знаю причину ее страха, но догадываюсь, почему Тоня села за инструмент. Чтобы скрыть мстительное выражение глаз.

Я живо представил себе разноцветные глаза девушки.

— А Эвис? — продолжал Финбоу. — Плачет в самые неподходящие моменты. Она тоже боится — но запутанные причины ее страха я пока не понимаю. Можно предположить, что она жалеет человека, который был в нее влюблен. Молодая женщина жестоко обошлась с Роджером, когда он был жив, и тепло вспоминает его после смерти. Эвис понимает, что должна выглядеть опечаленной: ей представляется необходимым делать вид, что она любила его. Поэтому Эвис плачет, а в перерывах горестно вздыхает. Но это неправда, Йен, это спектакль.

— Как вы можете! — Я был в ужасе.

— Могу, — серьезно ответил он. — Помните, когда я зажег спичку, мы оба обратили внимание на лицо Уильяма. А знаете, чье лицо я на самом деле хотел увидеть?

Казалось, воздух в вагоне застыл.

— Нет.

— Эвис.

— Но она с такой скорбью говорила о Роджере, — возразила.

— В темноте, — поправил Финбоу. — Мне хотелось посмотреть, с каким выражением лица она произносит эти печальные слова. Эвис сидела позади меня, но над камином есть зеркало.

— И какое у нее было лицо? — спросил я.

— Словно она раздавила ногой жука. Отвращение, страх — и удовлетворение, — невозмутимо ответил Финбоу.

— Этого не может быть.

— Эвис очень привлекательная девушка. — Финбоу не в первый раз произносил эту фразу, казалось бы, не имевшую отношения к делу. — И неплохая актриса. Но она все время боится — по-настоящему. Я ничего не понимаю.

Мы приближались к Норт-Уолшему, и Финбоу окинул взглядом леса и уходящие за горизонт поля.

— Единственный достойный пейзаж — абсолютно плоский, — заметил он. — Здесь слишком сильно ощущается влияние пригородов. Мне больше по душе болотный край, из которого мы приехали, в середине зимы. Но китайские рисовые поля и Транссибирская магистраль еще лучше, потому что они уходят в бесконечность.

Меня не очень заинтересовали эстетические воззрения Финбоу. Нетерпеливым тоном я продолжил расспросы:

— А как насчет остальных — Кристофера и Филиппа?

— Филипп не способен испытывать сильную ненависть, — улыбнулся Финбоу. — Боюсь, сильную любовь — тоже. Вероятно, Тоне еще предстоит это обнаружить. Наш герой рожден для романтических влюбленностей, начинающихся в парижских студиях и заканчивающихся при соприкосновении с реальной жизнью. Вспомните мой вчерашний разговор с ним: он чрезвычайно мил, но очень мягок. То есть Филипп не любил Роджера, насколько он вообще способен кого-то не любить. Помните, как он читал газетное сообщение об убийстве?

— Да. Я боялся, что кто-то из них расстроится, но все шутили.

— Чья шутка была первой? — тихо спросил Финбоу. — Филиппа. Словно он прочел сообщение о чем-то занимательном, но не очень важном. Филипп сожалеет о смерти Роджера не больше, чем миссис Тафтс. Точно так же он вел себя, когда рассказывал мне, что Тоня не любила Роджера. Практически признался, что был бы удивлен, если бы Роджер понравился Тоне.

Я запротестовал, поскольку испытывал инстинктивное недоверие ко всему неосязаемому.

— Это мелочи, Финбоу. Основываясь на них, вы не можете утверждать, что эти люди убили Роджера.

Финбоу улыбнулся:

— А вы хотите, чтобы они скалили зубы и рычали? Мои выводы основаны на мелочах. Мы имеем дело с людьми, а не с преступниками в представлении Алоиза Биррела.

— А Кристофер? — не сдавался я.

— Кристофер только что получил работу и молодую женщину, и, естественно, это очень приятно. Как настоящий джентльмен, он не выставляет напоказ свою радость. Но вы помните тот момент, когда Кристофер упомянул о Сан-Пеллегрино и Роджере? И еще один эпизод, за ужином, когда все обсуждали, куда мог деться судовой журнал; довольно равнодушно Кристофер назвал Роджера юмористом. Потом сознательно прибавил: «Бедняга», — но я уверен, что лишь из чувства приличия. Помните?

Я помнил. В обоих случаях голос Кристофера был спокойным и бесстрастным.

— Не думаю, что ему очень жаль Роджера, — продолжал Финбоу. — Но его равнодушие слишком наигранно, чтобы выглядеть убедительным. А Уильям… Вы ведь не станете спорить, Йен, что Уильям не очень любил Роджера?

Я вновь вспомнил зажженную спичку и лицо Уильяма.

— По крайней мере тут я с вами согласен. Послушайте, если вы правы, почему все они ненавидели Роджера?

— Меня все больше интересует вопрос, каким он был на самом деле.

На станции в Норидже Финбоу купил какой-то исторический роман и протянул мне.

— Похоже, это самая толстая книга из всех, что здесь предлагают, — сказал он. — Надеюсь, вы получите удовольствие от чтения.

— Почему?

— Мне нужно подумать, — с улыбкой объяснил он. — А еще я принес газеты. Посмотрим, что в них пишут об убийстве. Полагаю, мне удастся пару часов посвятить размышлениям и почитать китайскую поэзию. Насколько я помню, в детективных романах положительные герои ведут себя именно так. Вероятно, они кретины. Наши мысли постоянно перескакивают с одного на другое — читая китайскую поэзию, я могу наткнуться на слово, которое напомнит мне об Эвис или Уильяме. И снова стану обдумывать проблему.