Как только он скрывается с глаз, я направляюсь прямиком к воде. Однако не захожу далеко – только ноги намочить. В конце концов, вода почти ледяная: на побережье Орегона всегда холодно. Какое-то время я стою на одном месте, все больше погружаясь в песок всякий раз, как вода вокруг моих лодыжек отступает назад в океан. Когда ноги немеют, я отхожу на то место, куда вода не достает. Палочкой рисую на песке – крошечное сердечко, похожее на то, что папа рисовал пальцем.

Только мое больше походит на сердце моей сестры: кривое, немного неправильной формы.

Когда дело касается живописи (а для меня даже простой рисунок на песке – живопись), я стремлюсь к совершенству. Я не хочу рисовать сердце такое, как у Энн, – с дефектами. Чтобы исправить, я рисую вокруг первого сердечко побольше, но мое новое сердце такое же перекошенное.

Что со мной? Это не должно быть сложным! Может быть, мои руки тоже занемели.

Испытывая разочарование, я продолжаю в сумерках рисовать сердца вокруг предыдущих, надеясь, что следующее окажется идеальным. С каждой новой линией рисунок становится все больше, но вовсе не лучше. В конечном итоге коллекция сердец становится шириной, по крайней мере, метров в шесть и почти касается прилива. Когда я вижу, что вода скоро разрушит мою работу, я на цыпочках подхожу к самому первому кривобокому сердцу – сердцу Энн в самой середине – как будто само мое присутствие может его уберечь.

Через несколько минут бурлящая вода прилива вновь щекочет мне лодыжки и смывает сердце сердец.

– Почему бы тебе просто не оставить ее в покое? – спрашиваю я у океана. Или у Господа. У кого-то.

Океан не отвечает. Волны продолжают накатывать и отходить, лаская песок. И тем не менее, когда мои ноги синеют от холода, каждая новая волна является страшным напоминанием о том, что я уже знаю. Ущербные сердца долго не живут.

– Эй, бродяга. Мы уже хотели вызывать спасателей, – шутит мама, когда я наконец-то возвращаюсь с пляжа через заднюю дверь. Она стоит у плиты, помешивая спагетти в кастрюле. Сделав неглубокий реверанс, она интересуется: – Что скажешь о моем фартуке? Он висел в кладовке и так и просил, чтобы его надели.

Фартук похож на дандженесского краба-переростка[5]. Основная часть – это панцирь, черные глаза-бусинки смотрят маме на подбородок, колючие лапки-завязки обхватывают ее вокруг талии, а две гигантские клешни соединяются на шее, чтобы удерживать фартук на теле.

– От него… тошно, – отвечаю я.

– В данном случае это хорошо или плохо?

Я смеюсь:

– Посмотри еще раз на то, что на тебе надето, а потом сама скажешь.

– Я почти уже все приготовила, но в кладовой висит еще фартук с лобстером, если хочешь – примерь.

– Нет, мне и так хорошо.

Она подмигивает и продолжает перемешивать вермишель.

– Ты Энн не видела?

– Наверное, отдыхает наверху.

Когда я миную гостиную, Кейд с папой поглощены игрой в нарды.

– Добро пожаловать домой, – приветствует папа, пока я не дошла до лестницы цвета морской волны.

– Привет, – отвечаю я, не останавливаясь.

На площадку второго этажа выходят три двери. Слева дверь в спальню, дверь прямо ведет на чердак, дверь справа – в «девичью» комнату. Я поворачиваю ручку двери вправо и аккуратно толкаю.

Энн лежит на спине на нижней койке. В руке – ручка, она как раз что-то пишет на деревянной планке у нее в изголовье. Когда она слышит звук открываемой двери, тут же роняет ручку и делает вид, что не занималась ничем предосудительным. Но когда видит, что это всего лишь я, расслабляется и робко улыбается мне:

– Привет.

– Привет, – отвечаю я. – Ну… как дела?

– Отлично.

– Кейд уже извинился?

– За что?

Она шутит?

– Как же! За свои слова на пляже.

Она на мгновение задумывается.

– Он говорил правду. Я просто тогда не хотела ее слышать. – Энн умолкает. – Просто это так… непонятно.

– Что именно?

– Вся эта пересадка. Ну, понимаешь, ведь кто-то другой должен умереть. Я пытаюсь не думать об этом, потому что иногда не уверена, что хочу, чтобы внутри меня билось чье-то сердце.

Я киваю, делая вид, что понимаю, хотя мне не дано понять, каково ей.

– А что ты писала на кровати?

Она улыбается:

– Когда мы ушли, я наблюдала за тобой на пляже. – В комнате два окна, она указывает на то, что выходит на пляж. На подоконнике лежит бинокль Кейда.

– Ты шпионила за мной! И что же ты хотела увидеть?

Энн отодвигается, чтобы я могла прочитать. Когда я вижу, что она нарисовала, тяжело сглатываю. На клееной фанере кривое, неровное красное сердечко, а вокруг него – сердце побольше.

– Сердце в сердце, – мрачно говорит она, – потому что, нравится мне это или нет, во мне, может быть, будет биться чужое сердце.

– Может быть?

– Точно будет, – исправляется она.

– Очень клёво, Энн. Будешь рисовать еще?

– Да, но не сегодня. Я буду добавлять по одному сердечку каждый прожитый здесь день, как круги на стволе дерева. Сердце будет расти с каждым днем, пока я не получу новое.

– Круто, – опять хвалю я, глубоко потрясенная тем, что все-таки кое на что ее вдохновила.

Она поворачивает голову на подушке в мою сторону:

– Но я все равно не в восторге от того, что приходится делить с тобой комнату.

– Взаимно.

– Отлично, – смеется она. – Просто хотела внести ясность. – Энн смотрит на расположенную сверху койку. Пальцем она проводит по внешнему сердцу, а потом неожиданно спрашивает: – Ты думаешь, я зануда?

Вопрос застает меня врасплох. Конечно, я считаю ее занудой. Как и все остальные.

– А… а почему ты спрашиваешь?

– Из-за тех слов, что вы написали и выставили в окно машины на всеобщее обозрение. Вы с Кейдом оба полагаете, что я неудачница, да?

– Это Кейд написал о поцелуе.

– Но ты ведь тоже считаешь меня неудачницей.

– Не все время.

– Что ж, это большое, жирное «да». – В ее голосе звучит нешуточная печаль. – Я неудачница, да?

Держу рот на замке, решив, что это риторический вопрос.

Энн поднимает палец и опять проводит по сердцу, на сей раз медленнее.

– Может быть, я смогу измениться, – решительно заявляет она, а потом менее уверенно шепчет: – А может быть, нет.

Солнце еще не успевает выглянуть из-за прибрежной гряды, как папа вваливается в нашу спальню и спрашивает, не желаем ли мы отправиться с ним и мамой в строительный гипермаркет.

Я потираю глаза, смотрю на часы: двадцать минут восьмого утра.

– А зачем так рано?

– Вечером я уезжаю в Портленд, поэтому хочу сразу приступить к делу. И маме кое-что нужно: краска и всякое такое – чтобы она могла начать приводить этот дом в порядок. Кто хочет с нами?

Бри лежит на верхней полке. Она громко зевает, потом поворачивается на другой бок:

– Только не я.

– Я тоже не поеду, – отвечаю папе, продолжая щуриться.

– Этих двоих вычеркиваем, – говорит папа. За его спиной в коридоре маячит Кейд. – А ты, сынок?

– Третьего вычеркиваем тоже, – бормочет он. – Я лучше дома останусь.

– Не хочу никого заставлять. Но если вы хотите остаться, запомните несколько правил на то время, пока нас не будет дома. Энн, Бри, вы слушаете? – Через несколько секунд папа все-таки дожидается, когда Бри повернется и откроет глаза. – Первое правило: в океан ни ногой. Можете гулять по пляжу, но в воду не заходить.

Кейд протяжно, разочарованно стонет:

– Почему?

– Отвечу одним словом: отлив, – говорит отец. – На побережье Орегона очень мощные течения, а я не знаю, когда сегодня начнется прилив. Накроет волной, подводное течение тут же затянет в океан, и глазом моргнуть не успеешь.

– Значит, нам нельзя купаться? – спрашивает разочарованная не меньше Кейда Бри. – А раньше мы играли в воде.

– Я не говорил «никогда». Я говорю лишь о том, что не разрешаю входить в воду, когда нас с мамой нет рядом. Слишком опасно.