Он хихикнул и подтвердил:

– Да уж, вряд ли.

Тогда я спросил его:

– Может, мне обратиться напрямую к банку, а не к вам? Может, у банка добрые отношения с нашим домом?

Клерк посмотрел на меня как на невменяемого. Шумиха вокруг убийства еще не стихла, происшествие было у всех на слуху.

Я поднялся с места и подошел к календарю «Красоты Пенсильвании», что висел на стене его кабинета. Августовская картинка изображала ярко-красный амбар в ярко-зеленой долине под ярко-голубым небом. Я всю жизнь прожил в юго-западной оконечности Аллеганских гор и никогда не видел таких кричащих красок. Ни у амбаров, ни у неба.

Я ткнул в амбар пальцем и осведомился:

– Какая-то связь с банком?

Клянусь, его рука шмыгнула под стол и нажала тревожную кнопку. Он отнес меня к определенному типу.

Когда я вернулся домой, все три сестрички сидели на диване и ожидали, как решилась их судьба. И на меня снизошло озарение. А словами я его выразил так: никто не знает, что мы здесь.

Глядя вслед удаляющейся даме, надзирающей за прогулами, я повторил про себя эту фразу. Впрочем, прошло какое-то время и дама вернулась: Джоди разрешили посещать группу продленного дня в школе. Но я ее не пустил. Не хватало еще, чтобы для нас делали ИСКЛЮЧЕНИЕ.

Мы прожили этот год, ни от кого не получая ровно никакой помощи, и я гордился нами. Эмбер закончила девятый класс. К Джоди вернулся дар речи. Я оплатил все счета. В самые тяжелые минуты я черпал энергию в злости и ужасе, что охватили меня, когда я пришел домой и понял: про нас забыли.

Про нас забыли, но мы были не одиноки. Я понимал: кроме нас, масса детей проходит через те же испытания. Восемьдесят процентов женщин из маминой тюрьмы убили мужа или сожителя. Я как-то привел эти данные Бетти. Спросил:

– Вам это ничего не говорит про женщин?

Она сказала:

– Нет. Зато тебе говорит про мужчин.

Насмотрелся я на индеек и на небо, глаза стали слипаться. Неважно, какой сегодня день и надо ли мне идти на работу. Сон совсем меня сморил.

Я поднялся с травы, сделал пару шагов к дому и застыл на месте.

На диване сидела Мисти и целилась из винтовки мне в голову.

Я завопил и бросился ничком на землю. Тридцать птиц с кулдыканьем кинулись наутек.

– Ты это чего? – крикнула Мисти.

– А на что тебе мое ружье? – проорал я.

– Так индейки ведь. Хотела подстрелить парочку.

– Господи.

Лоб у меня был весь мокрый. На подгибающихся ногах я доковылял до сестры.

– Никогда больше так не делай. – Я вырвал ружье из ее рук.

– Я думала, ты обрадуешься. Бесплатная жратва.

Со своими веснушками она расправилась, нанеся на щеки две широкие лиловые линии. Прямо фермер из эпохи подсечно-огневого земледелия.

– Почему ты на меня так смотришь? – спросила Мисти.

– Как «так»?

– Типа ты очень удивлен, что видишь меня.

– Порой я забываю, что ты еще ребенок.

– Я не ребенок, – возразила сестра. – У меня месячные начались.

– Об этом не со мной, – поморщился я и проследил за ее взглядом.

Она смотрела на камень, о который я шарахнулся накануне. На нем четыре идеально круглых бурых пятна.

– Не называй меня ребенком, – попросила сестра.

Я осторожно дотронулся до нижней губы. Рожу я умыл в ручье Келли, но своего отражения не видел. Губу небось разнесло. Болит, зараза, ужасно.

– Думаю, когда вырастешь, тебе неплохо бы поступить в колледж и найти приличную работу, – выдал вдруг я ни с того ни с сего.

– Колледж? – рассмеялась она. – Мне в «Сладкую лунку» не выбраться.

– В смысле, не хочу, чтобы ты работала в «Шопрайте». А так можешь заниматься, чем понравится.

Она хмуро посмотрела на меня:

– Нет, не могу.

– Это почему же?

– Чтобы поступить в колледж, надо быть умным.

– Не обязательно.

– Надо быть богатым.

– Не обязательно.

– Надо что-то из себя представлять, – настаивала Мисти. – А я – никто.

– Это неправда, – возразил я.

– Наверное, – согласилась она, к моему облегчению. – Знаешь, кто я такая?

– И кто же?

– Хороший стрелок.

В глазах у Мисти был вызов.

– Уже кое-что, – заметил я.

– Только это никого не интересует. За исключением папы.

Я не знал, что сказать. Мисти никогда не говорила об отце, хотя все мы понимали, что живой он значил для нее куда больше, чем для любого из нас.

– Типа как ты никого не интересуешь, за исключением Эмбер.

– А?

На ее губах мелькнуло какое-то подобие улыбки и пропало. Потом Мисти повернулась ко мне спиной и зашагала прочь. Она все сказала. Теперь заговаривать с ней бесполезно. Все равно что молить двери древнего собора открыться.

Вот она уселась на диван, потеребила кошачий ошейник, оглядела двор, усеянный желтыми цветочками, распустившимися за одну ночь, потом взгляд ее скользнул по бурой дороге, зеленому пятну вырубки, серо-голубым холмам на фоне розового неба… Но я знал, что перед глазами у нее ружье и несостоявшийся выстрел.

Я направился в свой подвал. Спать, спать… Поставил ружье в угол на положенное место, подошел к кровати, разделся и лег. Не хотелось ни во что кутаться, но в комнате было градусов на десять холоднее, чем на дворе. Пришлось снять со спинки стула папашину куртку.

На столе лежало письмо Скипа. Надо наконец-то ответить ему. Привет, Скип. Что новенького? Я трахнул миссис Мерсер.

Прочтет – охренеет. Не поверит, правда. И я не могу его за это осуждать. Но я ее поимел. Таки да. Со всей силы. Будь она доской, треснула бы посередке.

Стоило об этом подумать, как у меня тут же встал. Причем стояк был нехороший. Не такой, как от просмотра каталогов женского белья. Упорный какой-то. Выводящий из себя, словно чесоточный зуд.

Я никогда не мог удержаться, чтобы не почесаться. Укусы комаров расчесывал до крови. Порой мама при виде кровищи грешила на папу, и я ее не разубеждал. Не ради сочувствия и не затем, чтобы подложить свинью папаше. А вот узнают родители, что вру, и отбросят распри. Злость на меня их объединит.

Гонять шкурку, пока кровь не пойдет! Только я заранее знал: легче мне не станет. На руку больше нечего надеяться. Одной фантазии мне теперь мало. На мой член тоже излился свет.

Персик. Переспелый персик, нежный и сочный. Вот какая она была изнутри.

Я рухнул на кровать, уставился на лампочку. Перед глазами у меня так и стояла фигура Келли, постепенно растворяющаяся во мраке, ее задница под длинной белой футболкой…

Не знаю, понравилось ли ей. Отдельные частички ее тела, которых касались мои губы и руки, не дали мне воспринять целого. Да если бы я и следил за ее реакцией, откуда мне знать, на что обращать внимание прежде всего?

Я как-то подслушал, как мой двоюродный брат Майк распинается перед приятелем насчет своей последней по времени подружки. Дескать, им с этим делом надо быть поосторожнее, оказалось, она кричит, хорошо еще, дома никого не было. По тому, как они лыбились, я понял: если подружку проняло до крика, это самое то. Ты крутой сексуальный террорист.

Если бы любовница начала подо мной кричать, я бы весь изнервничался. Не нужна мне крикунья. И такая, что несет похабщину, тоже не нужна. Пусть лучше смотрит на меня.

По крайней мере, я всегда так считал. А когда на самом деле оказался с женщиной, не мог на нее смотреть. Глядеть в глаза, называть по имени – это чересчур по-человечески. Когда весь отдался животному инстинкту.

Не знаю, что я учинил бы, окажись я в ее глазах не на высоте. Не удивился бы, это точно. Высоты мне как-то не даются. Но оттого, что сознаешь свою неспособность, не легче. Толстяки не в восторге от своих запасов жира. А бедняки не восхищаются своими лачугами.

И все-таки я не удержался, дал волю рукам.

Когда проснулся, телевизор орал на полную катушку, приемник Эмбер старался его перекричать. Хотелось есть. Я прошел на кухню. На плите лежали два последних кусочка пиццы. Я их живо проглотил и запил «Маунтин Дью». Газировки оставалась последняя банка.