Расхаживая по комнатам своего дома в Йоркшире[38], я мечтал о нежных объятиях матери-природы. Не той природы, которую вы знаете и видите — в ровных зеленеющих лесах, в улыбающихся нивах, но дикой Природы, такой, какой она была создана, нетронутой, девственной, не знающей борющегося и мятущегося человечества. Я уйду туда, где на свободе бегают звери, назад, в страну, история которой никому не известна, к дикарям, которых я люблю, хотя некоторые из них так же беспощадны, как политическая экономия. Там я научусь спокойно думать о бедном Гарри, который лежит под сенью старой церкви, и сердце мое не будет разрываться от тоски.

Декабрь, 23.

Прошла неделя со времени похорон бедного Гарри. Однажды вечером я ковылял по комнате и раздумывал, как вдруг позвонили у наружной двери. Спустившись по лестнице, я сам открыл дверь. Вошли мои старые друзья — сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд. Они уселись перед камином, где, я хорошо помню это, горел яркий огонь.

— Вы очень добры, что зашли ко мне, — сказал я. — Не очень приятно гулять по такой погоде!

Они ничего не сказали, но сэр Генри молча набил свою трубку и наклонился прикурить ее у камина. В это время большое сосновое полено ярко вспыхнуло и осветило всю его фигуру. Он был удивительно красивый человек. Спокойное, властное лицо, тонкие правильные черты, большие серые глаза, золотистые волосы и борода — великолепный образец утонченного человеческого типа. Его фигура не уступала по красоте лицу. Я никогда не видел таких могучих плеч и такой широкой груди. В сущности, сэр Генри так пропорционально сложен, что, несмотря на свой рост — свыше шести футов, — он не выглядит высоким человеком. Я смотрел на него и не мог не подумать, какой забавный контраст с его лицом и рослой фигурой представляет моя собственная тщедушная особа. Вообразите себе маленького, слабого человека шестидесяти трех лет, с пожелтевшим лицом, тонкими руками, большими темными глазами и коротко остриженными поседевшими волосами на голове, торчащими как щетина, худого, утонувшего в своем платье, — вы будете иметь полное представление об Аллане Квотермейне, которого обыкновенно называют «охотник Квотермейн», а по месту рождения — «Макумазан-англичанин».

Капитан Гуд мало походил на нас. Коротенький, мрачный, очень коренастый человек с мерцающими черными глазами, с вечным моноклем в глазу. Я назвал его коренастым, но это слишком мягко, скорее это дюжий человек. В последнее время, я должен, к сожалению, признаться, Гуд начал очень некрасиво толстеть. Сэр Генри уверяет, что это происходит от праздности и обжорства. Гуду это не нравится, хотя он не может отрицать этого.

Некоторое время мы сидели молча, потом я зажег лампу, стоявшую на столе, так как печальный полумрак в комнате сильнее нагонял тоску, наполнявшую сердце человека, похоронившего неделю назад все надежды своей жизни. Я открыл шкаф, находившийся в стене, и нашел там бутылку виски, несколько бокалов и воду. Я люблю делать все сам, для меня невыносимо вечно видеть кого-нибудь около себя, под боком.

Куртис и Гуд сидели молча — я полагаю, потому, что им нечего было сказать мне, что они рады были утешить меня своим присутствием, своим молчаливым сочувствием моему горю, так как это был их второй визит после похорон.

И это верно, что иногда, в тяжелые минуты тоски, нас лучше успокаивает молчаливое присутствие людей, чем разговор, который раздражает нас. Мои друзья сидели и курили, пили виски с содовой, я стоял у камина, также курил и смотрел на них. Наконец я заговорил.

— Старые друзья, — сказал я, — как давно мы вернулись из Страны Кукуанов?

— Три года, — сказал Гуд. — Почему вы спрашиваете?

— Я спрашиваю потому, что достаточно отведал цивилизации. Я поеду обратно к дикарям!

Сэр Генри откинул голову на спинку кресла и улыбнулся своей глубокой, загадочной улыбкой.

— Как странно! — сказал он. — А, Гуд?

Гуд таинственно взглянул на меня сквозь свой монокль.

— Да, странно, очень странно!

— Я ничего не понимаю, — произнес я, смотря то на одного, то на другого, — я не люблю загадок!

— Не понимаете, старый дружище? — сказал сэр Генри. — Я объясню вам. Мы с Гудом шли сюда и толковали… Он говорил…

— Если Гуд что-либо и говорил, — возразил я саркастически, — то Гуд ведь мастер болтать. Что же это такое?

— Как вы думаете? — спросил сэр Генри.

Я покачал головой. Откуда я мог знать, что говорил Гуд? Он болтает о массе вещей.

— Это относительно маленького плана, который я составил, — а именно, если вы захотите, мы можем отправиться в Африку в новую экспедицию!

Я подпрыгнул при этих словах.

— Что вы говорите? — воскликнул я.

— Да, я это говорю, и Гуд тоже говорит! Не правда ли, Гуд?

— Верно! — ответил джентльмен.

— Выслушайте, дружище! — продолжал сэр Генри, заметно оживляясь. — Я устал, смертельно устал от безделья, разыгрывая роль сквайра[39]. Больше года я не могу найти себе покоя, как старый слон, почуявший опасность. Я вечно грежу о Стране Кукуанов, о копях царя Соломона и сделался жертвой непреодолимого стремления бежать отсюда, уверяю вас! Мне до смерти надоело убивать фазанов и куропаток, я нуждаюсь в путешествии. Вы поймете это чувство — раз попробовав виски с содовой, молока не возьмешь и в рот! Год, проведенный нами в Стране Кукуанов, кажется мне, стоит всех остальных лет моей жизни, сложенных вместе. Добавлю (может, я глуп), что я страдаю от этого, но помочь ничем не могу. Я скучаю и, более того, только и думаю, как бы убраться отсюда!

Он помолчал и продолжал.

— В конце концов, почему мне не ехать? У меня нет ни жены, ни родных, ни ребят, ни цыплят. Если со мной что-либо случится, то баронетство перейдет к моему брату Джорджу и его сыну, как известно. Мне нечего делать здесь!

— А, я так и думал, что рано или поздно вы придете к этому. Ну, теперь вы, Гуд. Какие у вас причины для путешествия? Есть они?

— Да, — ответил торжественно Гуд, — я ничего не делаю без причины, и если тут замешана дама, то не одна, а несколько!

Я взглянул на него. Гуд удивительно суетный человек.

— Что же у вас? — спросил я.

— Если вы желаете знать, хотя мне не хотелось бы говорить о деликатном и касающемся лично меня деле, — я скажу вам: я начал слишком толстеть!

— Перестаньте, Гуд! — сказал сэр Генри. — Квотермейн, скажите нам, что вы можете предложить?

Я зажег свою трубку, прежде чем ответить.

— Слыхали ли вы, господа, о горе Кения?[40] — спросил я.

— Нет, я не знаю такого места! — ответил Гуд.

— А слыхали ли вы об острове Ламу?[41]

— Нет… Погодите. Не он ли находится почти в трехстах милях к северу от Занзибара?[42]

— Да. Слушайте. Вот, что я предлагаю вам. Отправимся в Ламу и оттуда надо сделать двести пятьдесят миль, или вроде этого, и там, я уверен, никогда еще не ступала нога белого человека. Затем, если мы пойдем дальше, то вступим в совершенно неизведанную область. Что вы скажете на это, друзья мои?

— Трудный план! — сказал Генри задумчиво.

— Вы правы, — ответил я, — но я решил это, потому что мы все втроем отправимся выполнять этот трудный план. Нам нужна перемена образа жизни, и мы найдем совершенно иную природу, иных людей — полную перемену. Всю мою жизнь я мечтал посетить эти страны, и я надеюсь сделать это раньше, чем умру. Смерть моего мальчика порвала последнюю связь между мной и цивилизованным миром, и я вернулся к своей природной дикости. Теперь я скажу вам другую вещь. В продолжение нескольких лет до меня доходили слухи о великой белой расе, которая, как предполагали, обитает где-то в этом направлении, и я мечтаю увидеть этих людей, если они действительно существуют. Если вы, друзья, желаете отправиться со мной, отлично! Если нет, я поеду один!