Берман и его подчиненные разработали экономически эффективные методы убийства на одном из самых крупных мест уничтожения в Советском Союзе: они проводили казни в Курапатском лесу, за двенадцать километров от Минска. Лес был известен своими белыми цветами («кураслепы» на литературном беларусском, «курапаты» – на местном диалекте). Бессчетное число «воронков» днем и ночью ездили по белым цветам, образовав узкие борозды, которые местные жители называли «дорогой смерти». В самом лесу было расчищено пятнадцать гектаров соснового леса и выкопано сотни ям. После того, как обреченных советских граждан завозили через ворота, их сопровождали два чекиста до края ямы. Там их расстреливали в затылок и сталкивали вниз. Когда не хватало пуль, энкавэдисты заставляли жертв сесть рядом так, чтобы головы располагались на одной линии и можно было одной пулей прострелить сразу несколько черепов. Тела складывали ярусами и засыпали песком[194].
Из 19 931 человек, арестованных за время «польской операции» в Беларусской республике, 17 772 были приговорены к смерти. Некоторые из них были беларусами, некоторые – евреями, но большинство были поляками, которых в Беларуси подвергали арестам и в ходе «кулацкой операции», и во время других чисток. В целом, в результате казней и смертных приговоров число поляков в Советской Беларуси сократилось за время Большого террора более чем на шестьдесят тысяч человек[195].
«Польская операция» была более обширной в Советской Украине, где жило примерно 70% от числа поляков всего Советского Союза, которых было шестьсот тысяч. В ходе «польской операции» в Советской Украине были арестованы 55 928 человек, из которых 47 327 были расстреляны. В 1937-м и 1938 годах у поляков вероятность быть арестованным была в двенадцать раз выше, чем у остального населения Советской Украины. Именно голодомор в Советской Украине породил теорию о Польской военной организации, именно здесь Балицкий годами преследовал поляков и именно здесь его бывшему заместителю, Израилю Леплевскому, пришлось доказывать свою бдительность после того, как его бывшего начальника убрали со сцены. Леплевскому это мало помогло: его самого арестовали в апреле 1938 года и расстреляли еще до завершения в Украине «польской операции» (его преемник А.И. Успенский был достаточно предусмотрителен и исчез в сентябре 1938 года, правда, впоследствии его все равно нашли и расстреляли)[196].
Один из заместителей Леплевского, Лев Райхман, изобрел критерии для арестов, которые можно было приложить к большому количеству поляков в Советской Украине. Интересно, что одной из подозреваемых групп оказались советские энкавэдисты, работавшие среди поляков. Это возродило дилемму бдительности, с которой столкнулись Балицкий, Леплевский и другие офицеры НКВД. Как только было «установлено», что Польская военная организация уже повсеместно распространена в Советской Украине и мощно действует по всему Советскому Союзу, НКВД смог утверждать, что его сотрудники и информаторы не сумели проявить достаточной бдительности на ранней стадии. Многие из этих агентов НКВД сами были советскими поляками, были среди них и украинцы, и евреи, и русские[197].
В эту ловушку угодила Ядвига Мошинска. Польская журналистка, работавшая в польскоязычной газете, она доносила в НКВД на своих коллег. Когда их арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Польши, Мошинска очутилась в щекотливом положении: почему она не информировала власти о том, что вся польская община была гнездом иностранных агентов? Чеслава Ангельчик, офицер НКВД польско-еврейского происхождения, доносившая на учителей польского языка, разделила их судьбу. Когда «польская операция» была в зените и учителей постоянно арестовывали, ее тоже обвинили в том, что она ранее проявляла недостаточную бдительность в своей работе. Обеих женщин расстреляли и похоронили возле поселка Быковня, на северо-востоке от Киева – там, где находится огромное число массовых захоронений. По крайней мере десять тысяч советских граждан были расстреляны в этом месте во время Большого террора[198].
В украинских селах «польская операция» была даже более деспотичной и свирепой, чем в Киеве и в городах. По воспоминаниям выжившего поляка, «черные воронки летали» из города в город, от села к селу, принося полякам горе. НКВД привозил бригады в города в надежде выполнить задание по аресту и расстрелу поляков за несколько недель или даже дней. В Жмеринке, которая была важным железнодорожным узлом, представители НКВД появились в марте 1938 года, согнали сотни поляков и пытали их, чтобы выбить признательные показания. В городе Полонное «двойка» из начальника НКВД и прокурора использовала оскверненное здание римо-католической церкви. Поляков из Полонного и соседних сел арестовали и держали взаперти в церковном подвале. Сто шестьдесят восемь человек были убиты в этой церкви[199].
В самых маленьких населенных пунктах трудно было узреть соблюдение даже пустейших судебных формальностей. Энкавэдисты появлялись неожиданно, с указанием арестовать и расстрелять определенное количество людей. Они начинали с предположения, что все село, фабрика или колхоз виновны, окружали местность ночью, а затем пытали людей до получения нужного результата. После этого они проводили расстрелы и двигались дальше. Во многих таких случаях жертвы были мертвы еще задолго до того, как альбомы с личными делами были собраны и просмотрены в Москве. По селам отряды энкавэдистов исполняли роль расстрельных команд. В селе Черниевка энкавэдисты ждали до 25 декабря 1937 года (день, когда поляки-католики праздновали Рождество) и затем арестовали всех собравшихся в костеле. Арестованные, по воспоминаниям местной жительницы, просто исчезли, как «камень в воду» канул[200].
Арестовывали почти всегда мужчин, и после их ареста семьи оставались в отчаянии. Зефирина Кошевич видела своего отца в последний раз, когда его арестовали на заводе, где тот работал, и забрали в Полонное для допросов. Его последними словами, обращенными к ней, были: «Слушайся маму!» Однако большинство мам не были беспомощны. В украинском селе, как и по всему Советскому Союзу, жены навещали мужей в тюрьме ежедневно, приносили еду и чистую одежду. Тюремная охрана выдавала им грязное белье в обмен. Поскольку это был единственный знак того, что мужья все еще живы, они с радостью его забирали. Иногда мужчине удавалось передать записку, как это сделал один муж в белье, переданном жене: «Cтрадаю без вины». Иногда белье было запачкано кровью. А на следующий день белье не выдавали, а потом не было уже и мужа[201].
В октябре и ноябре 1937 года, до того, как заполнились лагеря и спецпоселения, жен после расстрела мужей высылали в Казахстан. В течение этих недель НКВД часто похищал польских детей в возрасте от десяти лет и старше и отправлял их в сиротские приюты – таким образом они точно не будут воспитываться как поляки. Начиная с декабря 1937 года, когда в ГУЛАГе уже больше не было мест, женщин обычно не высылали, а оставляли вместе с их детьми. Людвика Пивинского, например, арестовали, когда его жена рожала сына. Он не мог сказать жене о своем приговоре, поскольку ему никогда больше не разрешили с ней повидаться и он сам о нем узнал только в поезде: десять лет на лесоповале в Сибири. Он был одним из счастливчиков, одним из тех немногих поляков, кого арестовали, но кто выжил. Элеанора Пашкевич видела, как забирали ее отца 19 декабря 1937 года, а затем видела, как мать рожала в Рождественскую ночь[202].
