— О’кей, отлично! — ответила Брук, проводя розовыми наманикюренными пальчиками по своим волнистым золотистым волосам.

Да, ко всему прочему у нее были еще и золотистые волосы.

Обычно избранной была Брук Круглая отличница, она ходила практически во все школьные кружки, кроме математического и шахматного клуба, но при этом была скромной девочкой, так что ее любили все без исключения: и мальчики, и девочки, и учителя, и родители. Брук, с ее волнистыми золотистыми волосами (которые чудесным образом сияли даже хмурой коннектикутской зимой) и ясным взглядом голубых глаз, не знала никакой «подростковой неуклюжести», по деликатному выражению Луизиной мамы, которое применительно к Луизе означало «несколько по-настоящему злосчастных и противных лет».

Луизе казалось, что она безнадежно застряла в этом возрасте. Какой бы кондиционер для выпрямления волос или сыворотку она ни применяла, все было напрасно и не спасало от хлорки, из-за которой после двух часов ежедневных тренировок в бассейне с тренером Мерфи ее каштановые кудряшки тускнели и бледнели. Она подозревала также, что эти изнурительные занятия каким-то образом влияли на тот факт, что ее лифчик самого маленького размера все еще был немного пустоват, а месячные, которых она отчаянно ждала лишь для того, чтобы доказать себе, что она нормальная, почти тринадцатилетняя взрослая девушка, все не приходили. Вдобавок ко всему до того момента, когда она избавится от брекетов, оставалось целых три месяца, две недели и шесть дней. Хотя не сказать чтобы она только и делала, что считала дни.

— О’кей, я опаздываю на физкультуру.

Прозвенел звонок, и Брук захлопнула свой шкафчик Луиза улыбнулась: как это похоже на ее подругу — целых пятнадцать минут тщательно расчесывать волосы и наносить блеск на губы, а потом нестись играть в мяч.

— Встретимся в автобусе!

— Ох, не напоминай, — простонала Луиза.

Поездки в автобусе в последнее время буквально отравляли ей жизнь, так как Билли Робертсон в этом году взял за правило дразнить ее по дороге, изводя в основном насмешками над ее любовью к винтажу. Он называл ее уникальные наряды «допотопным и жалким старьем». Брук со знанием дела уверяла, что это его способ заигрывать. Но Луизе, не имеющей опыта в таких делах, казалось, что он над ней просто издевается.

Сегодня в особенности напоминание об автобусе не вызывало у нее положительных эмоций. За ланчем она съела запретную палочку «Твикса», тем более желанную теперь, когда ортодонт категорически запретил ей шоколад и карамель, и у нее слева сдвинулся верхний брекет. Губа распухла, как у бурундука, а во рту теперь, до следующего похода к врачу, был воск.

К тому же она сейчас почти наверняка столкнется с Тоддом Берковичем. С тех пор как она побывала в роли мисс Бакстер, произошло нечто странное. Луиза стала… ну, вроде как неравнодушна к нему. В сущности, Тодд не изменился — ходил все такой же лохматый, носил те же мешковатые штаны, так же был зациклен на скейтборде, но в отношении к нему Луизы что-то явно изменилось. Ей неприятно было признаться в этом даже самой себе, но теперь, если он находился где-то рядом, ей хотелось хорошо выглядеть. Всю первую половину учебы в средней школе она буквально бегала от него. Потребовалось путешествие в 1912 год и знакомство с липким, гадким богатеньким Бенджамином Гуггенхаймом, чтобы понять, что Тодд, хотя и не вполне соответствует ее идеалу, тем не менее классный парень.

Она вспомнила, как они танцевали на дискотеке вскоре после ее приключения на «Титанике». По правде говоря, они не танцевали, а просто кружились под музыку, едва переставляя ноги. Луиза только позже поняла, что не дышала все эти три минуты, а когда диджей внезапно включал песню Бейонсе[6], Луиза так сильно потела, что пришлось незаметно отодвинуться от Тодда, чтобы незаметно вытереть руки о легкую шелковую ткань розового винтажного платья от Люсиль (того, что она надевала на корабле). Короче, Тодд Беркович теперь мог заставить ее нервничать! Это неожиданное открытие привело ее в бешенство. Вначале ей было страшно надевать розовое платье, потому что она боялась, что снова окажется на «Титанике», но обошлось. Наверное, оно уже выполнило свое предназначение.

Хотя Тодд пригласил ее на дискотеку заранее и они пришли вместе, Луиза почти весь вечер тусовалась с Брук и другими девочками из ее класса, которые пришли одни или оставили своих кавалеров ради кувшина с пуншем, возле которого тоже царило веселье. И хотя, казалось бы, они с Тоддом должны были танцевать друг с другом, это не помешало ему пройтись в медленном танце с Тифф Фридман, пока Луиза наливала себе второй стакан переслащенного фруктового пунша. А она-то воображала, что если идешь с кем-то на танцы, значит ты не должен танцевать с другими. Видимо, она ошибалась.

С того вечера они с Тоддом встречались в школе немного чаще, но в этом не было ничего общего со старыми фильмами, которые смотрела Луиза. Одно дело, когда парень дает тебе конверт для письма, и совсем другое, если тебе дарят кольцо и тогда и ты, и все остальные понимают, что все изменилось. А у них ничего подобного не было.

Фыркающий смех Тодда в коридоре вернул ее к реальности. Луиза со своей распухшей щекой спряталась за легкую бежевую дверцу шкафчика, и Тодд прошел мимо, с разлохмаченными волосами, почти закрывающими глаза, в серой трикотажной «кенгурушке» и в «ньюбэлансах»[7], смеясь и обмениваясь шуточками с Тифф Фридман. В одной руке он держал побитый скейтборд, в другой — несколько учебников. Учебников Тифф?!

Тифф Фридман, приехавшая из Калифорнии, всегда носила свободные крестьянские блузы, джинсы-клеш и сандалии от Birkenstocks. Даже зимой, только с шерстяными носками. Ей, наверное, нравились турпоходы и джаз. Волосы у нее были прямые, без кудряшек, светло-русые с медовым оттенком, никогда не знавшие раскаленного выпрямляющего железа, не то что у Луизы, пересушенные, с секущимися кончиками. Что и говорить, она была хороша естественной красотой. Этакая современная Джонни Митчелл, одна из маминых любимых исполнительниц народных песен семидесятых годов. По мнению Луизы, у Тифф было все то, чего не хватало ей самой, и от одной этой мысли она почувствовала себя ужасно несчастной. Схватив коричневый бумажный пакет и учебник математики, разрисованный эскизами моделей одежды, Луиза поспешно сунула их в обшарпанную лиловую сумку и метнулась в противоположном направлении.

Если отец приезжал к обеду вовремя, она знала, что что-то случилось. Мама у них и так всегда о чем-нибудь беспокоилась, а в тот день была явно не в себе и громыхала посудой в их огромной, как пещера, кухне, заканчивая готовить какое-то очередное пресное, переваренное и перепаренное варево. Она страшно нервничала из-за того, что мистер Ламберт пришел домой пораньше. Ламберты жили в большом скрипучем доме в тюдоровском стиле, слишком большом для трех человек Зато в его пустующих спальнях и на черной лестнице, по которой раньше, наверное, ходили слуги, можно было отлично играть в прятки. Всю Луизину жизнь большинство ее детских праздников заканчивались именно какими-нибудь «прятками».

— Накрывай на стол, дорогая. Отец приехал, — объявила миссис Ламберт, констатируя и без того очевидный факт.

Луиза взяла в буфете три белые тарелки веджвудского фарфора[8] из парадного сервиза и осторожно поставила их на угол длинного обеденного стола красного дерева. Отец работал в Нью-Йорке в юридической конторе, где всегда задерживался допоздна. Когда же ему удавалось уйти с работы пораньше, то обычно, прежде чем сесть в электричку на станции «Метро-Север», он звонил им с Центрального вокзала, и потом они вместе шли обедать в его и Луизин любимый тайский ресторан. Отец любил стряпню своей жены не больше, чем Луиза, то есть вообще не любил. Миссис Ламберт, выросшая в Англии, с горничными, няньками и кухаркой, и поэтому не умевшая поначалу даже включить плиту, славилась у них дома тем, что могла приготовить самое элементарное блюдо так, что его невозможно было ни съесть, ни догадаться, что это такое.