— Выйди, Ольга, — сказал он, и на скулах у него заходили упругие желваки.

Ольга, испуганно глядя на него, выходит из кухни.

— Чт-т-то с тобой? — спрашиваю я.

Он молчит и как-то странно смотрит на меня. Потом медленно, как будто ему очень трудно, говорит:

— Наверно, я виноват, что обращал на тебя мало внимания. Наверно, я виноват, что ничего не знаю о твоих делах. Пусть так! — И он вдруг сильно бьет кулаком по столу. Я даже вздрагиваю. — Но как ты посмел молчать? Почему ты советуешься со всеми, но только не со мной?

Я растерялся и от растерянности вдруг сказал, что Венька Балашов вторую ночь не ночует дома.

— Знаю, — жестко говорит отец. — Без тебя знаю.

— Батя, а что с тобой? — спрашиваю я, хотя уже обо всем догадываюсь. Я боюсь смотреть ему в лицо, боюсь смотреть на белый широкий бинт, сквозь который в одном месте проступает красное пятно.

Он хмуро усмехается.

— Теперь «что было»? А где ты был раньше? — говорит отец. — Да, я участковый и должен следить, чтобы во вверенном мне микрорайоне был порядок. А тебе на это наплевать!

Мне реветь захотелось. Никогда он так не говорил.

— Батя, батя… я ведь… — бормочу я.

— Ладно, — спокойно говорит он. — Сейчас некогда. После поговорим.

И выходит из кухни. Я немного стою у окна, а потом тоже выхожу в коридор. Навстречу мне идет дядя Саша с полотенцем через плечо. Он насвистывает и улыбается.

— Зачем же вы, дядя Саша?.. — говорю я.

— Что «зачем»? — удивляется он, внимательно смотрит на меня и перестает улыбаться. — А-а, понял. Ты что думал — я такая же рохля, как ты? Да, я рассказал все твоему отцу. Пока ты трясся за свою шкуру и играл в благородство. Рассказал. И то чуть не опоздал. А ты… — Он слегка толкнул меня в лоб ладонью. — А ты… нет, ты еще не героическая личность. Далеко не героическая. — И он, отодвинув меня, прошел в ванную.

— Да что случилось-то?.. — закричал я чуть не плача.

Он обернулся.

— Отец расскажет, если найдет нужным, — сказал он, и дверь ванной захлопнулась за ним.

Я пошел в комнату. Там охала, ахала и причитала тетка Поля. Мамы не было слышно.

— Папа… — сказали.

— Позвони в неотложку: маме плохо. И иди в школу, — сказал он.

— Я не пойду в школу, — сказал я.

— Пойдешь! — сказал он сердито. — Не волнуйся, я сегодня дома.

…В вестибюле школы меня уже ждали Татьяна и Маша.

— Веньки нет, — сказала Татьяна.

Я молчал.

— Что с тобой? — спросила Маша.

Я махнул рукой. Что я им буду говорить?

— Ты что-нибудь узнал? — спросила Татьяна.

— Ничего я не узнал, — буркнул я и пошел наверх.

«Что с тобой, что с тобой» — из-за нее все и случилось, а теперь что со мной. Да нет, нечего мне на нее обижаться. Сам хорош. Я торчал в коридоре у окна, упершись лбом в стекло. Кто-то тронул меня за плечо. Апологий. Этому-то трясучке чего надо?

— Слушай, Половинкин… — начал он.

— Уйди ты, — сказал я.

— Плюнь ты на этих девчонок, — сказал он. — Я, например, давно решил — будто их и не существует. С ними беды не оберешься. Из-за них все и происходит. Из-за них даже войны начинаются.

— Троянские? — спросил я.

— И Троянская и…

— Я тебе сейчас такую войну покажу, что ты своих не узнаешь, трясучка несчастная! — тихо сказал я и двинулся на него, но сразу остановился. Он стоял передо мной бледный-бледный, опустив руку, и глаза у него были такие, как у Повидлы, когда его несправедливо ударишь. Он смотрел на меня, потом скривился как-то, тихо сказал: «Эх, ты…» — и ушел. Мне стало совсем не по себе, но тут раздался звонок, и я пошел в класс. У самых дверей меня остановила Маргарита Васильевна.

Она смотрела на меня немного прищурившись, а когда она так смотрит — это я от ребят узнал, — значит, или сердится, или не понимает чего-то.

— Сеня, — сказала она очень серьезно, — ты мог бы посмеяться, ну, скажем, над человеком, который плохо слышит, или хромает, или над тем, кто заикается?

— Н-нет, — сказал я.

— Я тоже так думаю. — Она улыбнулась и слегка подтолкнула меня к двери класса.

Я готов был хоть сквозь землю провалиться: значит, она слышала, как я на Аполошку орал. Может, он трясется от какой-нибудь болезни? Эх, добрый-то ты добрый, Половинкин… да какой же ты добрый?!

Я сел за парту и, стиснув зубы, написал Апологию записочку. «Не сердись!» — написал я и попросил Петьку Зворыкина передать. И смотрел, как записка дошла до Апология. Он развернул ее и прочитал. Некоторое время он не поворачивал головы, но потом посмотрел на меня, и мне показалось, что он улыбнулся. У меня немного отлегло от сердца. И только тут я сообразил, что Апологий-то от меня пересел, а рядом со мной опять сидит Маша. Она шепотом спросила меня:

— Что у тебя за дела с этим… трясучкой?

Я хватил кулаком по парте.

— Что с тобой, Половинкин? — спросил математик.

— Это нечаянно.

— Ты что? — удивилась Басова.

— Не смей его больше трясучкой называть! — сказал я сквозь зубы.

— Да что с тобой?

— Не твое дело! И вообще все у тебя плохие, одна ты хорошая.

Она хотела что-то вякнуть, но математик опять посмотрел в нашу сторону, и она промолчала. Только обиженно поджала губы. Ну и пусть обижается. Математик несколько раз прицеливался меня спросить, но так и не спросил — наверно, пожалел. А у меня из головы не выхолил батя с повязкой и пропавший Венька, о котором отец что-то и без меня знает, и как там мама… И еще этот Апологий. Я не заметил, как кончился урок.

На перемене я сразу подошел к Апологию и громко, чтобы слышали все, сказал:

— Ты меня извини. Больше этого не будет.

Ребята удивленно смотрели на нас, Апологий ухмыльнулся:

— Да ладно, пустяки…

— Нет, не пустяки, — сказал я твердо, хотя мне хотелось удрать куда глаза глядят. — И если хочешь, можешь дать мне по морде.

— Во сила! — заорал Петька Зворыкин. — Чего это с ним?

— Ничего, — сказал я. — Только если кто будет к нему приставать, тот получит! Понятно?

— Чокнулся, Половинкин! — сказал Матюшин. — Кто к нему пристает?

— Он сам ко всем пристает, — пропищали Зоенька и Юлька.

— Ладно. Кончили этот разговор, — сказал я и вышел из класса.

За мной сразу вышли Татьяна и Машка.

— Ты какой-то странный, Семен, — сказала Татьяна, — что случилось?

Машка молчала и только поглядывала на меня искоса. Вид у нее был какой-то… виноватый. Ага! Теперь виноватый, а раньше? Я накачивал и накачивал себя злостью и, когда накачал как следует, сказал:

— Со мной ничего не случилось, а вот с кем-то, может, и случилось.

— С кем? — спросила Татьяна.

— С Венькой? — испугалась Басова.

— Может, и с Венькой, — сказал я.

— Слушай, Половинкин, — рассердилась Татьяна, — мы друзья или нет?

— С тобой еще может быть, — сказал я, — а вот с ней…

И я ткнул пальцем в сторону Машки. Она дернула головой, как это она умеет, заложила руки за спину и пошла от нас своей принцессинской походочкой. А Татьяна рассвирепела:

— Пижон ты, Четвертинкин, — сказала она, — хуже девчонки. Ну, чего ты выдрючиваешься?

— Это я выдрючиваюсь? — медленно спросил я.

— И она выдрючивается, — сказала Татьяна. — Оба вы хороши, Монтекки и Капулетти!

— Кто, кто?

— Некогда мне объяснять. Маша, иди сюда! — крикнула Татьяна.

Басова нехотя повернулась.

— Ну, что еще? — недовольно спросила она.

— Ох, — сказала Татьяна, — я, кажется, сейчас вас обоих лупить буду!

Басова засмеялась. И я тоже не выдержал, тоже засмеялся — уж больно она забавная была, эта Татьяна: маленькая, кругленькая, сердитая. Я представил, как она нас лупит — очень смешно.

— Ладно, — сказала Маша, — но пусть он…

— Нет, пусть она… — сказал я.

— Пусть вы оба, — сказала Татьяна.

И мы опять засмеялись. А сзади, конечно, Апологий сказал: