— Нет, уж лучше отчество.

— Алексеевна она, — сердито сказал дядя Саша. — Ты какой-то… занудный сегодня, Семен. Стряслось чего-нибудь?

И этот туда же.

— Нет, — сказал я, — ничего не стряслось… Просто я хотел с вами посоветоваться, но… — И я развел руками.

Дядя Саша швырнул на пол тряпку, которой вытирал шкаф, подошел ко мне, взял за плечи, повернул и усадил на тахту.

— Давай! — сказал он и сел напротив меня в кресло.

— Я не помешаю? — спросила Галя… Галина Алексеевна.

— Нет, — сказал я, — но лучше в другой раз. Вы заняты.

— Слушай, ты, — сказал дядя Саша. — Помнишь, когда ты составлял свой, — он усмехнулся, — хронометраж. Я тебе сказал тогда, что не считаю время, потраченное на друзей, потерянным. Выкладывай!

Я замялся. Как бы так рассказать ему, чтобы он не понял, что все это со мной случилось? Ну, в общем, кое-как, крутя и вертя, спотыкаясь и запинаясь, чего-то придумывая, а чего-то не договаривая, я ему рассказал историю, которая будто бы в прошлом году случилась с одним моим приятелем. Только про подвал не сказал. Когда я кончил, дядя Саша долго молчал, а Галина Алексеевна смотрела то на меня, то на него.

Потом дядя Саша внимательно взглянул на меня, и я постарался выдержать его взгляд.

— Ну, а как он поступил, этот… твой приятель? — спросил он.

— Н-не знаю, — сказал я.

— По-моему, — сказал дядя Саша, — и та девчонка, которой он дал слово молчать, и сам он… твой приятель… довольно… х-мм… глупые люди.

— Она не глупая! — сказал я и осекся.

— Как же не глупая? — сказал дядя Саша. — Зачем же тогда она тебе… то есть твоему приятелю рассказала? И он глупый, что дал такое слово. Нельзя о таких делах молчать! Понимаешь, нельзя.

— Но он все-таки дал слово, да еще девочке, — сказала Галя.

— Я сам однажды дал глупое слово одной… девочке, — рассердился дядя Саша. — А потом и я и эта… девочка кусали себе локти.

Галя засмеялась, а летчик продолжал все так же сердито:

— Я бы на месте твоего приятеля все рассказал бы кому надо. Но только прежде убедил бы эту глупую девчонку…

— Она не глупая! — почти закричал я. — Она ведь тоже дала слово.

— Она его уже нарушила, рассказав все этому… твоему приятелю, — сказал дядя Саша жестко. — Значит, не только глупая, но и нечестная.

Фу-ты, ну-ты! Час от часу не легче.

Не надо было рассказывать. Сам бы управился, а теперь вот слушай разные разности про Машку, да и про себя тоже…

— Я пришел посоветоваться, а вы только ругаетесь, — сказал я обиженно.

— А ты-то чего обижаешься? — спросил дядя Саша хитро. — Мы ведь про приятеля твоего говорим.

— Ладно, — сказал я. — Что было, то было, но раз уж так получилось, то что бы вы сделали?

— Я бы пошел к этой глу… — начал дядя Саша, но Галя дернула его за рукав, — к этой девочке, — поправился он, — и убедил бы ее, что она взяла с меня слово неправильно, и пусть она вернет его мне обратно. А дальше я бы поступил сообразно обстоятельствам.

— Я так и думал, — сказал я с облегчением.

— А почему бы тебе не посоветоваться с отцом? — спросил дядя Саша. — Ведь он-то, наверное, в таких делах больше нашего понимает.

Я замотал головой.

— Напрасно, — сказал дядя Саша озабоченно. — Напрасно. Дело-то, кажется, серьезное. Я бы советовал тебе хорошенько подумать.

— А что мне думать? — сказал я.

— Что ж, — рассердился вдруг дядя Саша, — мне прикажешь за тебя думать? Ладно! На этот раз подумаю. А теперь иди!

Я тогда не обратил внимания на эти слова и только потом понял, что он имел в виду, когда сказал, что подумает. Эх, нехорошо получилось! Хуже некуда…

От дяди Саши я сразу же направился к М. Басовой. Будь что будет. Пусть она злится и шипит, но я ей скажу все, что думаю об этом деле, и потребую, чтобы она мне вернула мое слово. Все-таки здорово, что летчик и Галя… Галина Алексеевна считают меня своим другом! А кое-кто не хочет считать меня своим другом. Кое-кто слишком уж воображает. И кое-кому я докажу, что я-то уж никак не рохлик какой-нибудь…

М. Басовой, конечно, не было дома. И бабушки, к счастью, тоже не было. А то начала бы меня опять кормить тортом. А какой уж сейчас торт!

Открыл мне Григорий Александрович. Вот гляжу я на него и никак не могу представить, что он был таким геройским парнем-разведчиком. А как бы он поступил на моем месте? Но неожиданно для себя я спросил его совсем о другом. Я его спросил, как он понимает, что такое доброе дело. Он почему-то покраснел.

— Вы какие-то странные люди, — сказал он. — Уже второй человек за последнее время спрашивает меня, что такое добро. Правда, вы, Сеня, спрашиваете в несколько другом аспекте…

— А что такое…

— Аспект?!. Нет, не дождетесь, Семен, я не полезу в словарь. Аспект — это… если хотите… м-м… точка зрения.

— А с точки зрения ас-пек-та можно дать человеку в морду? — уже злясь, спросил я.

— Когда мы беседовали с вами о Платоне Каратаеве, мы уже, кажется, выяснили этот вопрос. Добро должно быть, — он поднял палец вверх, — активным.

— С кулаками, что ли? — спросил я.

Он удивленно вздернул брови.

— Н-ну, если хотите, иногда с кулаками. Вот скажем, когда общество обезвреживает себя от всякой нечисти, оно творит добро для всех, но при этом, конечно, кое-кому и достается… Это вполне закономерно.

— Это понятно, — сказал я. — А вот для того, чтобы сделать доброе дело, можно наврать?

— Наврать?

— Ну, слово нарушить?

— Х-мм, слово нарушить, конечно, не годится. Впрочем, — он опять поднял вверх палец, — это зависит…

— От кон-крет-ной ситу… си…

— Ситуации? Совершенно верно! Вы изумительно сообразительный, Семен. Но вот что интересно: сегодня меня уже второй человек спрашивает — можно ли нарушить слово. Удивительное совпадение.

Я, конечно, сразу сообразил, что это за человек, и обрадовался: ага, значит, и она переживает! Хотя, может, она про какое-то другое слово спрашивала.

— Семен, — осторожно сказал Григорий Александрович. — Если это не секрет, может быть, я вам подскажу что-нибудь. Я вас очень уважаю, Семен. Я к вам очень хорошо отношусь, Семен.

— Вы-то да… — сказал я нечаянно.

Он как-то странно посмотрел на меня:

— Можно один нескромный вопрос?

— Можно, — сказали.

— Ага. Как вы относитесь к… моей дочери?

— К кому? — спросил я, не сразу сообразив.

— Я имею в виду Марию, — сказал он смущенно.

— А-а, — сказал я. — Ничего я к ней отношусь.

— «Ничего»? — спросил он и вдруг рассердился: — Идиотское слово! «Ничего»! Ничего и есть ничего. Еще вот говорят: «Ничего и дома много». Пошлость. Извините.

— Ничего, — сказал я, — то есть пожалуйста.

— Если вам не хочется, — сказал он грустно, — не говорите, но Маша последнее время волнует меня. То какие-то синяки, то какие-то тайны, то она смеется, то чуть не плачет. И мне кажется, что у нее как-то нет друзей. Вот приходил к нам один мальчик. Очень славный, воспитанный. Так и его она вчера почти прогнала. Не понимаю…

— Герка, что ли? — спросил я и вот ведь — обрадовался.

— Да, Герман.

— Герасим, — сказал я и тут же прикусил язык. Ну и подлый же ты тип, Половинкин…

— Герасим? Почему Герасим?

— Да нет, это я так. Он парень… ничего, то есть… ну, в общем, парень…

— Хорошо, — сказал Григорий Александрович. — Вам это, наверное, не интересно. Ведь вы к ней никак не относитесь.

Вот ведь, чудак-чудак, а хитрый: как повернул!

— Да нет! — закричал я. — Не «никак», а «ничего». «Ничего» — это значит…

— Что значит? — спросил он, наклонившись ко мне.

— А вы… вы ей не скажете?

Он помотал головой, и лицо у него стало совсем как у мальчишки, он даже рот открыл от любопытства.

— Честное слово, — сказал торжественно. — Так что это значит?

— Ну, это значит — хорошо. Хорошо я к ней отношусь. Вот.

— Я очень рад, Семен. Она неплохая девочка.