А мальчик стоял, серьезный и понимающий, что мама опасно больна, потому что у нее на губах много белого, вроде ваты или пены от мыла.

Он начал громко плакать, и все усиливал и усиливал свой плач. Становилось темно, но никто не приходил зажечь огня. Их никто больше не хотел даже знать. Мама была больна, а он — маленький. Если бы он умел хорошо молиться Богу, как молится, например, бабушка, он бы помолился. Но тут даже, кажется, нет образа. Или, впрочем, есть, но он какой-то маленький, не настоящий, темный и страшный.

И он плакал в темноте, точно заброшенная собачонка, прижавшись лицом к платью матери, пока не заснул.

… Ночью, очнувшись после припадка, изломанная, морально раздавленная, она собрала последние силы и уехала.

Весь день «суда» Лида провела в муках бессильной ревности.

Она не только знала умом, что Иван весь день сегодня видит Серафиму и находится в ее обществе, но и ощущала это как бы всем своим организмом. У нее, кажется, не было ни одной здоровой точки в теле.

Петр Васильевич, понимая ее настроение, молчал. И в доме была тишина.

Наконец, ее охватил ужас. Ей показалось, что Иван должен ей изменить, что все кончено. Как она могла допустить такую ошибку, чтобы оставить его одного на весь день с этою женщиной?

Она больше не могла оставаться дома и стала одеваться, еще не зная, куда пойдет. Может быть, даже в консисторию.

Петр Васильевич вышел к ней в переднюю.

Лида стояла растерянная, бледная, похудевшая.

— Ты куда? — спросил он, пугаясь.

— Не знаю. Мне плохо.

В первый раз она говорила ему «не знаю». Он заволновался.

— Папа, я потеряла веру в Ивана Если бы ты знал, как я несчастна. В первый раз с тех самых пор, как со мною было «это», я сегодня жалею, что не умерла тогда. Но ты не бойся. Ты видишь, я открыто говорю об этом. Я теперь никогда не сделаю с собою и, даже если бы хотела, не могла бы этого сделать второй раз.

Она вытерла две слезинки, и тотчас же ее больное, разбитое, усталое лицо отразило опять тревогу.

Храбрясь, он сказал:

— Зато сегодня конец всем этим неприятностям.

Она раздраженно усмехнулась.

— Ах, ты ничего не понимаешь. Я знаю, что он сегодня изменил мне.

Она сказала это с таким убеждением, что он невольно рассмеялся.

— Папа, не смейся. Я это чувствую. Теперь я спокойна за Ивана только тогда, когда он возле… рядом… Я ни в чем, положительно ни в чем ему не верю. Если бы не то…

Она покраснела у висков.

— Лидуся, можно тебе задать один вопрос?

— Не спрашивай, папа. Я тебе скажу сама; да, да.

Она в тоске отвернулась.

— Если бы не это, я бы, пожалуй, сама с ним порвала.

Она ломала пальцы.

— Какая мука, пошлость, несчастье моя жизнь.

Он не знал, чем ее утешить.

— Хочешь, я побываю в консистории? — предложил он ей, наконец. — Там у меня есть знакомство.

Она с жадностью ухватилась за эту мысль.

— Конечно… Как этого тебе не пришло в голову раньше?

Когда он поспешно ушел, она застыла в ожидании.

Безошибочное чувство говорило ей, что там непременно произошла какая-то катастрофа. Она легла одетая, как была, в пальто, к себе на кровать и лежала с нахмуренными бровями и белым лицом.

Не прошло и полчаса, как Петр Васильевич вернулся. Выбежав на звонок и только взглянув ему в лицо, она, не веря себе, поняла, что главное свершилось.

Ей казалось это чудом и, подавленная внезапным счастьем, она молчала. Молчал и он, только нарочно. Глаза его хитро улыбались, пока он медленно и обстоятельно раздевался.

— Папа?

— Ну, конечно же! — крикнул он, дрожа от волнения и слез, и кинулся ее обнимать.

Освободившись от его объятий, удерживая радостную улыбку, она сказала:

— Только знаешь, папа, мне все-таки грустно. Что должна была пережить Серафима Викторовна, даже если она его не любила? Я бы, кажется, никогда не могла перенесть этого унижения.

— Ну, стоит об этом думать! Устроится как-нибудь. Нам какое дело?

— Да, вот именно «как-нибудь». Все-таки жестокая штука жизнь. Счастье одних покупается несчастьем других. Ведь она его, папа, ты знаешь, любит.

— Это мне нравится! Да если он ее не любит? Насильно, моя дорогая, мил не будешь. Вот ты станешь себя этим терзать. Живя у погоста, на всех покойников не наплачешься.

— Нет, папа, я так не могу.

Она, действительно, ставила сейчас себя на место Серафимы и терзалась. Ей было стыдно своего счастья.

— Ах, мое золотое сердечко! — сказал он, нежно обнимая ее.

«Да, конечно, — подумала она, — у меня слишком мягкое, отзывчивое сердце. Я оттого постоянно так и страдаю. Живут же другие… Например, хотя бы Клавдия. Те как-то умеют без упреков совести и самоугрызений брать свою долю счастья. Такая уж, видно, я неисправимая».

И ей было приятно думать о себе, какая она отзывчивая, чуткая и хорошая.

Вздохнув, она тихо и мечтательно сняла пальто.

В сумерки ее охватила опять тревога. В сущности, чему она до такой степени обрадовалась? Иван свободен только чисто-внешне. Но, положим, это — главное. Это уже не слова, а дело.

В последний раз он был с нею так груб и так холоден, несмотря даже на то, что она принесла ему эту жертву. И даже посмеялся над ней. Он нисколько не был ей благодарен. Он сразу почувствовал себя деспотом. Как вероломны мужчины!..

Она тихо плакала. Разве он в состоянии оценить ее любовь? Такими невероятными страданиями она вырвала его свободу, а он… он этого не ценит.

Он — тряпка, которой может помыкать каждая женщина. Как мало твердых, настоящих мужчин.

Чувство тревоги росло. Наконец, она не выдержала опять. Ей казалось, что она никогда не дождется завтрашнего вечера. Почему бы ей не пойти и не посидеть в квартире Ивана? Ведь Серафима Викторовна в номерах.

Может быть, это было нехорошо (и даже наверное), но у нее явилось желание точно упиться своим торжеством. В конце концов, от этого никто не пострадает. Она посидит в пустой квартире — и только.

На мгновение вспомнилась мучительная встреча с «той» девушкой. Но это было так давно… совсем, совсем в другой жизни!

Лида выбежала из своей комнаты, крикнув по дороге отцу:

— К нему!

И стала лихорадочно одеваться. Он не возражал. Ну, конечно же, это было ее право.

В окнах квартиры Ивана был свет. Мелькнула ужасная мысль:

— Неужели?

В таком случае, она только убедится.

На звонок вышла Дарья. Лицо у нее было подхалимское и вместе нахальное. Зачем только Иван ее держит? Но все равно: Лида ее тотчас же уволит.

— У барина нет никого?

— Только они сами.

Она вспыхнула. По всей вероятности, это покажется ему навязчивостью.

Но она уже не могла терпеть.

— Я зайду. Можно?

— Господи! Небось, вы сами знаете.

Дарья продолжала гадко улыбаться.

Чувствуя шум в ушах, стараясь сдержать биение сердца, она вошла.

Было тихо. Лида остановилась в страхе в передней… У нее было такое чувство, точно тут столпились странные, дрожащие призраки, которые ее не пускают.

Дарья пошла на цыпочках в комнаты.

В этой первой комнате все было по-старому: тот же порядок мебели и так же смотрел со стены портрет Серафимы Викторовны с Шурой на руках. Она упорно не хотела оставить этого дома. Только продавши все эти вещи и уйдя из этих стен, можно начать какую-либо другую жизнь. Господи, когда же конец этой муке?

— Ты? — спросил удивленно Иван и неловко остановился в дверях.

Чем-то она ему помешала.

— Я к тебе на минутку. Можно?

Глаза и вся поза были у него виноватые. Он не умел скрывать своих мыслей и чувств.

— Пожалуйста… заходи, — сказал он, подошел, взял ее руку и хотел поцеловать.

Лида дерзко отдернула ее и молча присела на стул у двери. Вот при каких обстоятельствах довелось им увидеться в первый раз после того, как он стал, наконец, свободен! Иван Андреевич рассеянно скользнул по ней глазами. Она на что-то обиделась? Впрочем, это не важно.