Он понизил голос.

— Я хотел все вас спросить. Неужели это правда? Тут говорили…

Он покачал головой.

— Ах, ах, ах! Ну, и тряпка же вы, простите, мой дорогой! Тут нужно думать о будущем, о новой жизни… Как-то встретил я Петра Васильевича…

Он презрительно усмехнулся.

— Конечно, человеческая слабость. Я вот что вам скажу; вот чернила, перо. Садитесь и пишите вашей супруге. А я пойду мимо, на почте сдам. И готово дело.

Лицо его осветилось неприятным участием. Так как Иван Андреевич ничего не отвечал, он начал прощаться. Его маленькая фигурка в черном новом сюртуке выражала брезгливость и неодобрение.

— Н-да… — говорил он в передней. — Народ пошел. И так плохо, и этак. На что, кажется, проще вопрос? О, Господи!

Он махнул рукой и, кажется, что-то спросил, но Иван Андреевич его не слушал.

Отвратительный, сложенный вчетверо лист белел на столе.

«Я сойду с ума, — подумал Иван Андреевич. — Господи, Сима!»

Постояв еще немного в нерешительности, Боржевский вышел.

— Подлец я, подлец! — сказал вслух Иван Андреевич.

Смутным чутьем он понимал, что уже перестал владеть обстоятельствами и что пойдет и совершит все до конца, как бы оно ни было гнусно.

Вечером, вернувшись от Лиды, он писал письмо Серафиме:

«Дорогая моя! Я не нахожу теперь ничего лучшего, как во всем откровенно исповедаться тебе. Кажется, я запутался. Жизнь является для меня сейчас прямо-таки невыносимым бременем. Мой брак с Лидой для меня сейчас прежде всего — долг. Это не значит, что я не люблю ее. Но что-то перегорело внутри. Я не знаю, кто во всем виноват: она ли, я ли, или обстоятельства. Сейчас ее жизнь больше не в опасности, но и сказать, что она прежняя, тоже нельзя.

Я должен спешить с известными формальностями. Скоро ты получишь форму прошения с частным свидетельским актом. Прошу тебя подписать, не читая. Так надо. Не расспрашивай. Гнусность! Я думаю, что ты достаточно доверяешь мне, чтобы исполнить мою просьбу.

Если несчастна ты, то, верь, что несчастен и я. Меня интересует сейчас только одно: сам ли я таков, что не умею устроить счастья своего и окружающих меня, или, вообще, такова жизнь и, в частности, мои обстоятельства. Умеют же как-то устраиваться другие! Ничего не понимаю.

Итак, еще раз: подпиши, не читая, то, что будет прислано, прости и, если можешь, будь как-нибудь счастлива. Это бы меня утешило.

Твой любящий тебя Иван».

На другой день он выслал ей для подписи все бумаги.

С тех пор у него было такое чувство, точно он попал в глубокий, стремительный водоворот и его затягивает воронкой вниз.

Лида, когда к ней вошел сегодня Иван Андреевич, по обыкновению, сидела в кресле у окна. Но кресло было незнакомое, странно высокое, с большой спинкой.

— Я на колесах! — крикнула она и повернула, взявшись здоровою левою рукою за одно из больших колес с боку. — Эту игрушку мне купил папа.

Она сделала крутой поворот и бесшумно выехала на середину зала. Правая парализованная рука как всегда неприятно-неподвижно лежала у нее на коленях. Глаза неестественно смеялись, но щеки были мертвенно бледны и волосы тщательно причесаны.

Сделав еще несколько поворотов по комнате, заставляя катающееся кресло объехать вокруг, она подъехала к Ивану Андреевичу.

— Ну, теперь поцелуй.

Она подставила ему по-детски щеку.

Печальный, он поцеловал ее в щеку, потом в губы.

Его беспокоила мысль, что она навсегда останется в таком психическом и физическом состоянии.

Сегодня Лида была к тому же особенно оживлена, что указывало на то, что вечером ее опять ожидает истерика.

— Неужели я никогда не буду в состоянии больше тебя обнимать? — спросила она капризно и тотчас же засмеялась. — Я буду тебя обнимать вот так… одною рукою. А передвигаться можно и в кресле. Правда ведь?

Ей хотелось, чтобы он разделял ее настроение.

— Пожалуйста, только без печальных мин. Знаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что я стала какая-то совсем другая… Точно какая-то дурочка. Я боюсь даже, не сошла ли я с ума. Мне вдруг припомнилась наша старая яблоня, которая посохла вся, кроме одной веточки, и я подумала: какая эта яблоня все-таки счастливая. Понимаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что если бы ото всей меня осталось бы в живых, например, один только глаз, или одно ухо, или даже всего только эта рука, — я бы все-таки страстно желала жить. Вот так…

Она взяла Ивана Андреевича за руку.

— Я бы ощущала твою руку и была бы счастлива.

Отвернувшись, она вытерла слезы.

Долго прозвонил звонок.

— Кто это? — заволновалась она.

— Клавдия Петровна, — осторожно доложила Глаша.

И тотчас же в комнату ворвалась Клавдия. Она была вся жутко черная от черного платья и такой же шляпы.

Увидев Ивана Андреевича, она на мгновение смешалась, потом все-таки кинулась к Лиде и страстно обняла ее.

Лида смотрела на нее с суеверным страхом. В ней поднялось неопределенное неприятное воспоминание. Нехотя она ее поцеловала и сухо-враждебно сказала:

— Здравствуй.

Клавдия на мгновение оторвалась от нее и церемонно поклонилась Ивану Андреевичу. Глаза ее внимательно остановились на нем.

Из деликатности он вышел.

Клавдия взяла Лиду за руки и долго с затаенным наивным страхом смотрела ей в глаза.

— Как ты решилась, Лида?

Лида не знала, что ей сказать. Ее присутствие мучило ее. Вдруг отчетливо вспомнилось это гадкое ночное посещение: офицерская фуражка с желтым околышем, Сергей Павлович, фотография Бланш, пощечина.

Она устало закрыла глаза.

— Тебе тяжело вспоминать?

— Не надо об этом говорить, — попросила Лида.

Она понимала, что Клавдию привело к ней одно любопытство, и не знала, как избавиться от нее.

— Что у тебя нового? — спросила она и тотчас же испугалась своего вопроса.

Наверное, Клавдия скажет сейчас какую-нибудь пошлость. Она почувствовала мурашки в онемевшей руке. Ей хотелось крикнуть: «Уйди!»

Клавдия сделала страдальческую мину:

— Ах, что может быть у нас нового? Это-то и ужасно, что нет и не может быть ничего нового. Я так сочувствую тебе…

Она многозначительно пожала Лиде руку.

— Отчего она у тебя такая неподвижная?

— Так.

В глазах Клавдии опять мелькнул наивный животный страх. Она оглянулась и внимательно оглядела стены, точно на них тоже было написано что-то страшное. Потом с любопытством посмотрела на Лиду. Глаза ее сузились. Пригнувшись к самой ее щеке, она спросила:

— А это очень страшно, Лидуся?

Лида отрицательно покачала головой. Клавдия замолчала; очевидно, думала о чем-то своем. Потом Лида почувствовала, как ее ресницы дрогнули на ее щеке.

Она подняла комочек платка к глазам, и вдруг ее полные короткие руки обвили шею Лиды.

— О чем ты? — спросила Лида.

— Какая ты счастливая, Лидка.

— Я? Счастливая? Но почему?

— Ты можешь все. Ты не знаешь колебаний. Если бы я только могла, как ты…

Она не договорила.

— Ах, эта ужасная жизнь… Ты можешь больше, чем кто-либо, сейчас понять меня. Я тоже сейчас близка к тому же самому… Так близка, но только…

Она в упор, зловеще поглядела на Лиду. У нее были какие-то новые, нехорошие мысли.

— Это так… пройдет у тебя, — сказала Лида, стараясь освободиться от ее объятий и чувствуя неприятную дрожь в теле.

— Или… или я что-нибудь сделаю с ним… с Сергеем.

Клавдия сидела выпрямившись. Лоб ее был угрюмо нахмурен.

Пальцами она рвала и дергала платье.

Лида с трудом превозмогла в себе мучительное чувство тошноты. Ей казалось, что еще мгновение, и она дико закричит ей, чтобы та убиралась. Лихорадка била ей плечи и хотелось безумно и неутешно рыдать.

— Знаешь, я сегодня что-то устала, — сказала она, стискивая зубы. — Ты меня извини.

— Да? Я сейчас уйду.

Но она продолжала сидеть. Лида ее ненавидела.