— Но… почему ты стреляла?

Лида сама испугалась вырвавшегося у нее вопроса.

Клавдия счастливо потянулась.

— И сама не знаю. Так… помутилось все. А как выстрелила, стало легче, и все сразу прояснилось. Стало его жаль, как ребенка. Ведь он, понимаешь ли, ни в чем, ни в чем не виноват. Я бы все равно жила с ним. Только это была бы Каносса, монастырь, власяница. Я рада, что случай меня столкнул с Павлом. Пойдем, я тебе его покажу.

Лиде сделалось безотчетно тяжело.

— Мне… не хочется. Я не понимаю… Чересчур что-то грустно… Может быть, мне жаль Сергея Павловича. Можно мне не выходить?

— Что с тобою?

— Чересчур как-то все это просто.

— А, моя дорогая, жизнь нам дается только один раз.

Лицо у Клавдии сделалось злым.

— Но… Сергей Павлович с тобой расстался так же легко?

— Легко, легко… Можешь успокоиться. Мы с ним легкие люди.

— Ты иди, — сказала Лида. — Я выйду к вам потом.

— Моя прелесть, поспеши: ведь мы с прощальным визитом. То есть, я поеду к маме в имение и проживу там все лето. Тем временем состоится развод. Ведь Сергей Павлович принимает вину на себя. А осенью свадьба.

— Я не поверю, — сказала Лида, краснея от возбуждения. — Ты все-таки должна страдать, расставаясь с Сергеем Павловичем.

У Клавдии легла старообразная морщинка поперек бровей.

— Отстрадала, моя дорогая. Конечно, и теперь немножко кошки скребут на сердце. Но, в общем, надо уметь смотреть жизни прямо в глаза… Значит, я тебя жду.

Она сделала полупоклон в дверях, и Лида только сейчас заметила, что на ней английская, строгая просторная юбка без разреза. Теперь было все понятно само собой. Кто же этот Павел Воскресенский?

… Когда Лида вышла к остальным, навстречу ей поднялся высокий и плотный господин с коротко подстриженными усами, тщательно выбритый, с лицом темным, в веснушках. По вкрадчивым манерам можно было легко узнать поповича, делающего хорошую карьеру.

Клавдия конфузливо улыбалась. Лида поздоровалась, но ей хотелось плакать от обиды за подругу. Она молча уселась в стороне.

Воскресенский говорил о хозяйственных улучшениях, но глаза его несколько раз тяжело и основательно ощупали Лиду. Сказав несколько заключительных фраз, он повернул голову к Клавдии.

— Нам, Клавдюшенька, не пора ли?

Та вздрогнула, но тотчас же оправилась и стала прощаться. Все время она старалась подавить на лице извиняющуюся улыбку. Воскресенский гипнотизировал ее скользящим, упорным взглядом и мягко улыбался.

В передней он долго и основательно окутывал свою бычью шею белым кашнэ и, засунув его верхний край за воротник, осторожно спросил:

— Теперь, кажется, все?

Но Клавдия никак не могла найти муфты и калош.

— Сейчас, сейчас, — извинялась она. — Я вот тут… где-то тут…

Он иронически усмехался.

— Может быть, ты пришла без муфты и без калош?

— Нет, нет, Павлик.

Наконец, она все нашла.

— Ну, — сказала она, шагнув к Лиде для поцелуя.

Теперь Лида видела ее «истинное» лицо. В нем было замешательство, скрытая боль и человеческая просьба о пощаде.

Подруги обнялись, сначала церемонно, потом их плечи начали вздрагивать. Петр Васильевич, который за последнее время тоже стал слабоват на слезы, хотел отвернуться, но Воскресенский поиграл палкой с костяным набалдашником, вынул из толстых губ сигару и, слегка нагнув в сторону Петра Васильевича стриженную голову, снисходительно процедил сквозь величественно сжатые губы:

— «Женщины» — сказал Шекспир и был совершенно прав. А? Не правда ли?…

— Пиши, Лидуся! — жалобно попросила Клавдия, отрываясь. — Желаю тебе счастия с Иваном.

Она вышла в дверь впереди своего будущего мужа, низко наклонив голову в темной шляпке. Теперь Лида окончательно угадывала сердцем, что Клавдия несчастна, и только храбрится.

«Так… тоже компромисс, как и у меня», — подумала она, испытывая невыразимо гнетущее чувство перед жизнью, которая всюду и всегда разбивает человеческие иллюзии.

Потом ей показалось, что Клавдия все-таки примирится со своим незавидным будущим скорее, чем всякая другая. Она умеет воспринимать жизнь слишком просто.

— Вот так гиппопотам! — сказал Петр Васильевич весело и расхохотался, но тотчас же принял строгую мину. — Говорить, что за постройку одной водокачки в имении заплатил тридцать пять тысяч. А что же, может быть, с ним-то она и будет счастлива. Ведь правда, Лидок?

Испытывая ужас за Клавдию, за себя, Лида отрицательно покачала головой.

— Могила.

Если бы Иван Андреевич захотел ответить себе на вопрос, какое чувство у него теперь преобладает к Лиде, то этот ответ был бы:

— Страх.

Но страх совершенно особенный, выросший из прежнего глубокого чувства к ней, страх, сросшийся со всем его существом, органический, которого он бы не мог победить никакими аргументами.

Но он называл его любовью и думал, что у него к Лиде больная, исковерканная любовь.

Никогда еще чувство страха не было в нем так полно, так обострено, как в этот раз, когда он сегодня звонил к ней у парадного подъезда.

Ему казалось, что он принял твердое и бесповоротное решение. Но сколько таких решений он за эти три месяца успел уже переменить!

И сейчас он решил заявить ей открыто и бесстрашно (чтобы там ни последовало за этим), что покинуть вовсе, навсегда своей прежней семьи он не может. Он хочет и будет видать сына, возможно даже чаще, брать к себе (да, и брать к себе!), руководить его воспитанием, создаст новую и нормальную форму отношений к Серафиме, как бывшей своей жене. Вообще, он не должен быть «беглецом» от ребенка и от оставленной им женщины. О, что он «творил» эти шесть месяцев, было поистине позорно, бесчеловечно, гадко.

И Лида должна войти в его нравственные страдания. Не может не войти. Иначе это значило бы, что она хочет иметь мужем заведомого подлеца, ничтожество. А этого она хотеть не может, во всяком случае — не должна хотеть.

У Лиды сегодня было спокойное, он бы сказал «трезвое» лицо. При его входе она улыбнулась уголками губ.

— Приехала?

Он повеселел, и сразу что-то отмякло в душе.

Он хотел по обыкновению поцеловать ее в губы, но она подставила лоб.

— Достаточно сегодня так. Ты, наверное, «ее» целовал сегодня в губы. Ну, и что же? Как ваши дела?

Усевшись от него поодаль, она приняла опять приветливый вид.

Боясь глядеть ей прямо в глаза, он стал ходить по комнате.

— Я рад, что ты теперь относишься к ней без вражды, — сказал он. — В сущности, для такой вражды нет и не может быть почвы.

Он остановился и, взволнованный, посмотрел на нее.

— Лида, помоги мне устроить эту сторону моей жизни.

— Если это от меня зависит.

Обманутый ее спокойствием, он продолжал и изложил ей свой проект до конца.

— Знаешь, тебе самое лучшее к ней вернуться, — сказала она с тем же спокойствием. — Я ведь вижу, как ты волнуешься. В тебе еще не умерло чувство к ней и даже, по всей вероятности, расшевелилось в этот приезд. Да, правда, вернись к ней. Конечно, у тебя там ребенок. Я это понимаю вполне. Ты, может быть, боишься, что я не дам тебе свободы или что-нибудь сделаю с собой? О, нет, этого больше не будет. Жизнь дала мне достаточный урок.

Он старался уяснить себе, шутит она или нет, и решил, что это — только игра. Он улыбнулся.

— Оставим эти шутки.

Лида с искренним удивлением подняла на него взгляд.

— Странно. Почему ты думаешь, что я шучу. Напротив, я самым, самым… не знаю каким образом убеждена, что ты глубоко любишь твою жену. Ты просто ошибся. Ты увлекся мной, но чисто внешним, наружным образом, и подумал, что это — любовь.

Она саркастически улыбнулась.

— Конечно, ты порядочный человек. Я усмехнулась не к тому, не подумай. Я «глубоко» тебя уважаю за это. За свою ошибку ты платишь и, кажется, достаточно уже заплатил. Это пора, наконец, понять нам обоим. Ты, кажется, видишь, что я рассуждаю совершенно спокойно.