– Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь.

– Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог.

– Вы только что приехали?

– Да, прямо с дилижанса. Я пришел сказать, что все улажено.

– Неужели Бэйли согласился помочь?

– Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку – все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи.

– Чтобы обсудить по дороге все дела?

– Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало.

– Вы страдаете морской болезнью? – быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда ее отец повез однажды их обоих кататься по морю.

– Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать… Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами.

– Бэйли идет на большой риск, соглашаясь на такое дело.

– Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: «А вам-то что?» Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошел к нему и сказал: «Здравствуйте, англичанин!»

– Все-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс – на него я просто не рассчитывала.

– Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие «неделовым». Но мне удалось переубедить его… А теперь займемся деталями.

Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы темными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понес их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами:

– Феличе! Я думала, ты никогда не вернешься!

Первым побуждением Овода было спросить ее, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал:

– Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь?

Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошел мимо нее и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь – Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке:

– Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу!

Зита сразу помрачнела.

– Будем обедать? – сухо спросила она. – Я велела накрыть у себя – ведь ты писал, что вернешься сегодня вечером.

Овод быстро поднял голову:

– П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду.

Когда Овод вошел в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов:

– Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю.

За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Ее радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых – он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нем. А ей, видно, было тоскливо одной, если ее так взволновала их встреча.

– Давай пить кофе на террасе, – предложила Зита. – Вечер такой теплый!

– Хорошо! Гитару взять? Может, ты споешь мне?

Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил ее петь.

На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал ее – она предпочитала смотреть на Овода.

– Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал.

– Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы.

Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него:

– Тебе правда хорошо сейчас?

Овод высоко поднял свои тонкие брови:

– Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что еще нужно человеку?

– А я знаю – что!

– Что?

– Вот, лови! – Она бросила ему на колени маленькую коробку.

– Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я еще не закурил?

– Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство… А вот и кофе!

Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлебывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки.

– Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! – протянул он своим мурлыкающим голосом.

– Вот и посидел бы подольше дома.

– Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю.

Улыбка замерла у Зиты на губах:

– Завтра?.. Зачем? Куда?

– Да так… в два-три места. По делам.

Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьезной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции.

– Вечно одно и то же! – чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: – И это надолго?

– Нет, недели на две, на три.

– Те же самые дела? – вдруг спросила она.

– Какие «те же самые»?

– Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика?

– Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.

Зита швырнула папиросу в сад.

– Ты меня не проведешь, – сказала она. – Я знаю, эта поездка опасная.

– Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, – лениво протянул Овод. – У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.

Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол.

– Поездка опасная, – повторила она, – а ты даже не считаешь нужным четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело!

– И мне т-тоже, – проговорил Овод сквозь зевоту. – Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь?

– Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?

– «Балладу о коне». Это твой коронный номер.

Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что «больше горя принесла нам битва на Мохачском поле[78]». Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка.

Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст – чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.

Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул:

Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.

– Зита! – Овод взял у нее гитару. – Что с тобой?

Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул ее за плечо:

– Ну, что случилось?

– Оставь меня! – проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него. – Оставь!