– Я себя слюнтяем не считаю, – вспыхнул Бертильон, – но, на мой взгляд, бой быков – зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, – это, по-вашему, мужское развлечение?

– К тому же – добавил Лортиг, – для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят – выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес?

Темноволосая голова переводчика еще ниже склонилась над ботинком.

– Да, – тихо ответил он. – В-весьма характерное зрелище.

– Вот-вот, – подхватил Гийоме. – Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я еще был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерется – уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и…

– Довольно, господин Гийоме! – ледяным тоном прервал его Маршал.

Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика.

– На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться.

– Скажите пожалуйста, какие мы нежные, – оскорблено проговорил Гийоме.

– Да, удивительно, – заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. – Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажженную спичку.

Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках.

– Если вы разрешите, полковник, – сказал он, беря ружье и пороховницу, – я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день.

– На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, – заметил Лортиг. – Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники.

– Если вы твердо решили заняться этим сегодня – сказал полковник, – вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой.

– Спасибо, но это совершенно излишне – я не пойду далеко. Все, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь.

Риварес, который все еще зашнуровывал ботинки, поднял голову.

– Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь.

– Очень вам благодарен, – холодно ответил Рене, – но я предпочитаю работать в одиночестве.

Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придется видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно.

Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, все было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы…

– Ну зачем он притворяется! – горестно вырвалось у Рене. – Если б он только не притворялся!

Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушел сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой.

На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета. н на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зеленой завесы взметнулось облачко маленьких радуг, – он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, – эти птички казались воплощением радости жизни.

Рене направился к реке, мурлыча – в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, – веселые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите:

Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрел по берегу, напевая любимую песенку Маргариты:

Как любила она эту радостную мелодию! «Эта песенка – как веселая девочка, – сказала она ему однажды, – только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога».

Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешел его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьем ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый.

Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять ее, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из нее разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими.

«Семейство пумы, – подумал Рене. – Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости».

Он пошел дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать:

Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы.

Рене вскинул ружье, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружье, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, – для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щелкнул по мокрой стали.

вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую – приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, – и в это мгновение пума прыгнула.

Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, – когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все еще жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка…

Кто-то осторожно снял с Рене огромную лапу и помог ему сесть. Он провел рукой по лицу и посмотрел вокруг непонимающим взглядом – на ружье в траве, на мертвую пуму, на свои ботинки, на сочившуюся сквозь рукав кровь, а затем на бледное лицо человека, спасшего ему жизнь. «И чего он так расстроился, – подумал Рене. – Ведь не случилось ничего особенного».

Он попробовал встать на ноги, но тут же снова опустился на землю – у него закружилась голова.