— По разному, — отвечает она.
— Когда была последняя схватка?
— Мне было так больно, что я не посмотрела на часы.
— Пусть ваш муж заметит время.
— Я одна.
На том конце провода воцаряется тишина.
— Хорошо, приезжайте. У нас сейчас небольшая запарка, но мы вас ждем.
Она кладет трубку и чувствует, как у нее по ногам струится что-то теплое. Это неправильно. Если верить книгам, это должно происходить не дома, а в больнице. Она поднимает трубку, чтобы вызвать такси. Занято. Снова возвращается боль, воды продолжают идти. Ей нужно взять себя в руки, и она кладет трубку. В перерыве между схватками находит чистые трусы, выбирает потолще. Кладет в них две прокладки. Пока этого достаточно. Нож поворачивается в ней, теперь это уже не нож, а штык. Несмотря на боль, она снова звонит, чтобы вызвать такси, Номер по-прежнему занят. Она хватает чемодан, пальто и идет слегка согнувшись, чтобы не расклеиться окончательно. Только когда она прошла мимо красного углового дома и штык перестал терзать ее нутро, она вспоминает, что, кажется, не заперла дверь на веранду. Скорее всего, не заперла, но вернуться она уже не может. Она должна идти дальше мимо длинного ряда домов и грохочущего моря, подняться на холм и свернуть не меньше двух раз. В одном месте она останавливается и стоит, ухватившись за изгородь. В саду у изгороди качается на ветру одинокая рябина. Небольшая, чахлая, она склоняется к женщине и похлопывает ее по плечу. Асфальт на дороге весь в ямах. Из нее все еще течет. Словно она породнилась с самим дождем. Это не кровь, думает она. Это воды. Скоро я превращусь в лужу, которая потечет вниз по склону. Может быть, это будет даже приятно. Утечь от позора. Избежать всех этих взглядов. Огорчение, что дверь на веранду будет хлопать на ветру, спасает ее от этих мыслей. Она видит перед собой эту дверь. Дверь хлопает, хлопает, наконец стекло разбивается и осколки летят во все стороны. Сосед выходит посмотреть, что случилось. Он закрывает дверь и затыкает дырку в стекле старым плащом. Потом возвращается к жене и говорит:
— Она ушла и оставила дверь незапертой.
И жена отвечает ему со смехом:
— Я уже давно не видела здесь отца ее ребенка. Думаю, между ними все кончено.
Но муж шикает на нее: это их не касается.
— Ну и что ж, разве я не имею права сказать то, что я думаю? — настаивает на своем жена, и он кивает.
Штыки обрывают этот разговор. Нельзя одновременно и думать и чувствовать.
Иногда штыки помогают.
Я сняла ночную сорочку, приняла душ и оделась. По тишине в квартире я поняла, что я одна. В своем рабочем уголке я включила ноутбук и хотела открыть файл, чтобы посмотреть как будет выглядеть заголовок: «Борьба за жизнь».
Сперва я решила, что нажала не на ту клавишу и, не долго думая, нажала снова. И вдруг мне стало ясно: файл пуст! Файл с моей рукописью был пуст!
Я встала и склонилась над компьютером. Собака старика лаяла, как одержимая, и солнце напало на меня сзади. Я задернула занавеску и спокойно снова села к столу, чтобы повторить еще раз все действия. Файл был пуст.
Я потянулась за дискетой, на которую обычно записываю все, прежде, чем выйду из файла. И беззвучно успокаивала себя: можно все записать с дискеты обратно на твердый диск. Я пошарила рукой за компьютером. Рука нащупала пустоту и легла на купленный в Баварии поднос для пива, на который я обычно ставила стакан с водой. Больше там ничего не было. Я снова встала и начала последовательно перекладывать все, что там лежало, даже те предметы, которые были слишком малы, чтобы дискета могла оказаться под ними. Дискеты нигде не было.
Я несколько раз обошла комнату. На ходу я поправила косо висевшую картину и переложила некоторые вещи, случайно попавшиеся мне на пути. Потом вспомнила, что у меня есть еще одна дискета, в рюкзаке, который я всегда носила с собой. Правда, его не было со мной в последний день работы до того, как Франк… но все-таки…
Я пошла за рюкзаком в спальню. Облегчение от того, что я перехитрила собственную тревогу, было так велико, что я даже засмеялась. Стоило Фриде ненадолго уйти из дому, как я начинала глупо фантазировать обо всем, что могло случиться. Должно быть, она ушла далеко. А сейчас сидит в каком-нибудь кафе на набережной.
Карман рюкзака, в котором у меня обычно лежала дискета и записная книжка, был пуст. Я высыпала на кровать содержимое из всех карманов. Их в рюкзаке было пять. Каждый из них я вытрясла с такой яростью, будто расправлялась с врагом. Мусор, губная помада, билеты, бумажник. Старые банковские квитанции и пастилки для горла. Потроша карманы, я удивлялась, что не делала этого уже много месяцев. Мне такое и в голову не приходило, пока я жила в Осло. Теперь все это было разбросано, сложившись в грустно-веселую мозаику моей жизни. Но здесь не хватало двух главных вещей — дискеты и записной книжки.
Меня зазнобило, и я пошла в ванную, чтобы немного согреться. Может, все это мне только чудится, потому что у меня лихорадка? Я села на крышку унитаза, и всем телом пыталась вобрать в себя тепло подогреваемого пола. Но меня продолжало трясти, словно я держала в руках включенную дрель. В конце концов я поняла, что сижу и жду возвращения Фриды.
Через час ее все еще не было. Я поняла, что небольшой пол ванной не может согреть меня, и прошла в комнату рядом с моей. Дверцы шкафа были распахнуты. Полки были пусты, как в официально убранном жилище должника. Кровать была аккуратно застелена, словно на ней никто никогда не спал. Да, словно я сама и застелила ее. Как будто никакой Фриды здесь никогда и не было!
В голове у меня мелькнули какие-то две неясные мысли. Кожа моя по-прежнему дышала, выделяя свои отходы. Но на деле я была уже мертва. Я больше не существовала. Моя рукопись исчезла!
Постепенно за окном стемнело, а Фриды все не было. Тогда одна из притаившаяся в голове мыслей ударила в набат, и я решила осмотреть гараж. Я не была там с того дня, как спускалась, чтобы забрать свои записки. Теперь мне было интересно взглянуть, на месте ли черная «хонда CR-V», которая могла бы вернуть меня в действительность. Я подкралась к комоду, стоявшему в коридоре, где обычно лежали ключи от машины. Их не было!
В гараже, разумеется, будет темно, там всегда темно. Даже днем. Придется зажечь свет, сказала я себе. Пока он будет гореть, я успею завернуть за бетонную колонну и увижу, на месте ли машина.
Я вышла на площадку. Как раз когда я подошла к лифту, из своей квартиры вышел старик с собакой. Мы остановились, и лай собаки вторгся в то, что еще осталось от моего скукоженного мозга. Неожиданно я предприняла ход, на который способен лишь человек, попавший в безвыходное положение. Все другие линии были отключены от коммутатора. Я наклонилась и взяла собаку на руки. Она сопротивлялась всеми волосками своей пропахшей мочой шерсти. Но я действовала исключительно по наитию я крепко прижимала собаку к себе. Когда она перестала сопротивляться, я громко чмокнула ее в слюнявую морду. Видно, я, никогда не верившая в сказку о лягушке и принце, все-таки хранила искру надежды на то, что чудо произойдет. Ибо теперь, когда все мои ощущения трансформировались в безумие и страх, по-видимому, был так силен, что я почти потеряла рассудок, чудо свершилось. Собака не превратилась в принца, но она перестала лаять! И словно кончилось наконец затмение: покрытые пигментными пятнами губы старика растянулись в улыбке и явили двухрядное сверкающее золотое солнце коронок.
— Gracias! Gracias! — проскрипел он, обнимая меня вместе с собакой. Это был не совсем happy end, но, тем не менее, рука, протянутая в знак мира. Однако положение осложнялось тем, что ни хозяин, ни собака не хотели меня отпускать. Собака обняла меня за шею обеими лапами. И сколько я ни пыталась, я не могла освободиться, она тяжело прилипла ко мне.
Трудно сказать, долго ли мы стояли так, изображая собой сиамскую тройню, но тут в дверях показалась дочь старика. Я редко слышала такой красивый испанский язык. Когда она поняла, что силой оторвать нас друг от друга невозможно, она принесла пакет с лакричными леденцами. В одну секунду собака утратила ко мне всякий интерес. Я была свободна, и все улыбались, будто между нами никогда и не было никакого злобного лая. Дама пригласила меня зайти к ним, но я вежливо, как могла, отказалась и прошла в лифт.
